— Еще бы! А потом сабантуйчик сварганим. Проиграла вот, а на сердце, как говорит Алешка, расчудесно. Никто больше не заставит бегать и дурой быть. Смотри!..

Она неожиданно отстранилась и стала в позу балерины, начинающей танец.

— И-раз! — скомандовала сама себе и закрутилась, широко расставив руки и постепенно поднимая их вверх.

На ближайшей трибуне захлопали в ладоши. Алла перестала кружиться и, словно держась пальцами за подол юбочки, грациозно присела в поклоне. Потом выпрямилась и, независимая, вихляя бедрами, пошла к своей одежде.

Хорошо быть победителем!

Хорошо потому, что тебя обязательно начинает знать немного больше людей, чем до сих пор. Потому, что они смотрят на тебя с большим любопытством и уважением. И ты имеешь на это право.

Но, вероятно, наилучшее — то, что ты начинаешь понимать: и мир, и ты сама стали немного иными. Между тобой и миром доброе согласие.

Довольная, что отвязалась от Аллы, прижимая к груди цветы и чемоданчик, Валя влилась в людской поток. Он сразу полонил ее, и понес к выходу. И только на улице, разделившись на ручейки и ослабев, позволил идти свободно.

Липы на Комсомольском бульваре цвели. Золотистая цветень усыпала кроны и делала их похожими на пламя свечек. От лип, казалось, струился чистый, трепетный свет, и они были окружены сиянием. Только год назад привезли их из далекой пущи, и первое лето они цвели бледным, чуть ли не голубым цветом. Цвет быстро, раньше времени, опадал, и то, что можно было назвать жизненной силой в деревьях, как бы засыпало. И пока не сняли проволоку, которой липы для устойчивости были прикреплены к земле, не совсем верилось, что они приживутся и к ним вернется обычная, полная силы краса…

Неожиданно налетел ветер, свежий, душистый. Липы радостно затрепетали, стали пестрыми, и листья закрыли цвет.

Валя невольно оглянулась. У входа на бульвар увидела Василия Петровича. Тот заметил ее тоже и быстро зашагал к ней, по привычке широко размахивая портфелем и пытаясь сдержать улыбку.

— Вы совсем как приезжая, — сказал он, здороваясь за руку выше локтя.

В синих спортивных брюках, в белой блузке, с чемоданчиком и цветами, она действительно выглядела так, словно только что вышла из вагона и кто-то из друзей, приветствуя, подарил ей букет.

— Домой?

— Ага.

— Тогда пойдемте, — Василий Петрович портфелем и кивком головы показал на грозовую тучу.

— А вы неужели с работы? — как невероятному удивилась Валя, вспоминая Аллин намек.

— Если это можно назвать таким словом! Кроме смеха. Да, да!.. Одни стоят на страже рубля. Другие — времени. У них все как на ладони. Это дает экономию, работает на темпы, и его стоит поддержать, а это ведет к лишним расходам, тормозит, дело, и его, разумеется, необходимо отбросить. А тут? Имеешь дело с такой каверзной вещью, как красота.

— Почему каверзной? — не удержавшись, окунула Валя лицо в цветы. От них пахло теплицей, но она с удовольствием вдохнула этот пресный запах. Ей даже стало чуть жалко Василия Петровича. — Первое, о чем я напишу, будет именно красота. Честное слово.

— Вот Театральный сквер… Допустите, если б его не было. Представляете? На Центральной площади создалось бы ощущение такого простора, какой запомнился навсегда и каждому.

— И возразил, конечно, Зимчук.

— Я не рубака. До этого больше с рейсшиной имел дело. Но раз нужен топор, найди в себе мужество взяться и за топор. Мы же ханжествуем. А вот поди попробуй докажи!

Он произнес это горячо, и Вале сдалось, что невысказанная мысль настойчиво бьется где-то за его словами.

— Тогда я могу сказать, что говорит Иван Матвеевич. Он говорит, пора нашим архитекторам научиться считать до ста.

— Примерно…

— Нет, нет! Это не все, — заторопилась Вали, боясь, что ей, как обычно, не дадут высказаться до конца. Главное, никто не представляет города без сквера. Многие тут назначали свидания, играли с детьми.

— Но ему ведь ближе, чем кому, военная слава города!

— Ну и что же?..

Они вышли на Советский проспект.

Он лежал широкий, прямой. Правда, застроенным был только один квартал, и асфальтированная полоса обрывалась возле Центральной площади, где желтели груды вывернутой земли. Но проспект уже существовал, жил. На соседних кварталах возвышались кирпичные громады. Одни одевались в леса, другие едва поднимались над забором, обклеенным объявлениями и театральными афишами. Третьи угадывались по внимательно склоненному крану.

Где-то невдалеке работал экскаватор. Окрест разносилось неровное — то басовито-низкое, то напряженное — завывание его мотора и характерный, словно что-то рушилось, грохот ковша.

По проспекту надвигалась стена ливня. Была она светло-голубая и плотная. Перед ней по тротуарам бежали прохожие.

Василий Петрович взял у Вали чемоданчик и первым бросился к ближайшему строительному забору, под "козырек".

Стена ливня пронеслась мимо. На минуту все заполнилось звонким, веселым гомоном дождя, бульканьем и журчанием. Потом сразу так же, как и набежали, гомон, бульканье утихли. Только вдоль обочины текли волнистые ручьи, и блестящий проспект стал похожим на широкую водную гладь, в которой отражались дома и заборы. Автомашины пробегали с веселым шорохом. Из-под шин вырывались стремительные серебристые брызги.

Они уже собрались идти, как к ним подбежал Алешка. Без шапки, в мокрых рубашке и штанах, что липли к телу, он ударил себя по ляжкам и захохотал.

— Вот это да! У меня целый час. Пошли проведу до общежития.

Его мокрые волосы кудрявились сильнее, чем обычно.

На лбу и на щеках дрожали капли. Он смахнул их рубом ладони, полез в карман за носовым платком, не нашел его и вытерся рукавом рубахи.

— Везет! Вчера велосипед изурлючил, как бог черепаху. Так что к себе на Понтусовку все одно не поспею. Да и в трест надо…

Попросив чемоданчик у Василия Петровича, в чем-то благодарная ему, Валя простилась и, переступая через слюденистые ручейки, пошла с Алешкой. Но тот шагал быстро, и никак не удавалось попасть ему в ногу.

— Я устала, — обиженно упрекнула она.

— Сгори оно все! Жить, Валька, хочется! — отмахнулся он и тряхнул головой, мокрые кудри его заколыхались.

Вале нравилась Алешкина привычка встряхивать головой, нравилось колыхание его ухарских завитков. Но сейчас это не тронуло ее.

— О чем ты? — спросила она, не особенно вникая в его слова.

— Жмут и жмут. Ни отдыха тебе, ни срока не дают. Аж в зубах настряло. Каждый день одно. К управляющему вызывают — знаешь, в чем и как будет исповедовать. На заседание постройкома идешь — снова все ясно. Заранее расписали и наметили. Надо только проштамповать и предъявить. А ежели вспоминают тебя, то чтоб цифру назвать. Фамилия с цифрой.

— А ты постарайся еще лучше…

Это неожиданно ожесточило Алешку.

— Старайся не старайся, а ходу уж не дадут. Фига! Вчера выпивал с пижонами из треста. Прикинулся, что захмелел. Так один все недоумевал на полном серьезе, чего, мол, со мной цацкаются и не посадят. А другой объяснял ему: "Заслуги у него какие-то". Руки пачкать было неохота… Урбанович и тот командовать начинает. Вишь, на Доску почета выставили и поднимают как могут.

Валя пожала плечами и оглянулась.

Туча с громом и молнией уходила на север. Косые полосы дождя падали уже над окраиной города. За тучей гуськом тянулись лохматые тучки и белые, опрятные облачка. Небо очищалось и, как это бывает после грозы, становилось весенним.

Разговор не клеился, и они пошли молча. И только дойдя до общежития и спохватившись, Валя напомнила:

— В парке у нас прощальный вечер, Костя.

— Пойдем лучше в цирк, — предложил он.

— Что ты? Разве можно?.. Я жду…

Она мотнула головой и, не оглянувшись, вошла в барак. А Алешка остался стоять у крыльца, задетый ее безответным отношением.