— Да, конечно, — рассеянно подтвердила Зося, ожидавшая и упреков. — Что ему будет за это?

В сквере они сели на скамейку. Здесь было прохладнее и не так пыльно. Низко, почти над деревьями, с грохотом пронесся самолет. Отдаляясь, он словно что-то рассевал. Зимчук проводил его взглядом и посмотрел на Зосю. Она сидела прямо, с решительным лицом. Только над верхней губой проступали капельки пота.

— А что касается бригады, то ее, между нами, все разно лучше расформировать, — не ответил он на вопрос. — Она, говоря правду, передовой непотребностью становится. Светит, но никого, кроме себя, не греет. Между нею и остальными строителями ведь стена зависти растет.

— Я понимаю, — вытерла Зося скомканным платочком верхнюю губу. — Но что мне делать? Так и до беды-то недалеко.

— Тебе?.. Предупреди как следует!

— Поговорите хоть с ним…

Недавно ей тоже казалось, что упорство Алексея — это как у иного пьянство. Распустился и безобразничает. Придумывает причину выпить и пьет. Пьет потому, что ему тогда море по колено. И стоит встать против этого стеною, как все изменится. Вырви из рук такого пьяницы только что полученные деньги, пригрози скандалом его собутыльникам — компания распадется, а значит, все будет в порядке. И тогда бери своего миленького и веди куда надо. Но пьяница обычно чувствует свою вину и даже кается. Пока не напьется, он слушает и слушается. А Алексей? Нет, это другое!

Мало помог и Сымон. Когда Зося обратилась к нему за советом, тот сначала даже не понял, чего от него ожидали, и виновато стал уговаривать: "Главное, любить его надо, Зося. Чтоб знал…"

Назавтра вечером он сам заявился к Урбановичам и просидел, пока по радио не передали последних известий. Лукавить он не умел и больше молчал. А потом, совсем некстати, начал сетовать, что на стройку пришли неумеки и пора умельцев проходит. И только на прощание вдруг начал хвалить Зосю. Это было так наивно и искренне, что всем стало легче. Алексей, понуро мастеривший приспособления для проверки углов, улыбнулся, и улыбка долго не сходила с его лица. Украдкой наблюдая за ним, Зося тоже повеселела. Неизбывная любовь с новой силой охватила ее. Зосиному лицу стало жарко, и она, чтобы утаить это, закрыла его ладонями.

Сымона они провожали вдвоем и потом долго стояли на крыльце.

Ночь была теплая и ветреная. Сквозь высокие облака светила молодая луна, окруженная радужным сиянием. От нее на землю струился мерцающий свет. Недалекие деревья поблескивали и трепетали на ветру, и негустые сумерки, казалось, тоже плескались. И не из сада, не от трепещущих деревьев, а как раз оттуда, из тех сумерек, шел шелест-шорох. И, прислушиваясь к нему, Алексей и Зося никак не могли вернуться в дом, хотя там осталась Светланка, которая, возможно, еще и не спала.

Однако на следующий день все снова пошло вверх дном.

Алексей сразу почувствовал опасность, когда на стройку приехал Зимчук и стал интересоваться его бригадой. Что он заглянул сюда именно по его делу, можно было догадаться и по Алешке. Тот с независимым видом ходил следом и, размахивая руками, что-то объяснял. "Старается, — с неприязнью думал Алексей. — Разве у него болит? Если бы самого касалось, то так бы башку не задирал и руками разводил бы, а не размахивал. Может, даже доволен, что угробить собираются — мстит…"

Чтобы скрыть тревогу, Алексей надвинул кепку на лоб и углубился в работу.

И все-таки он еще надеялся. Понял же и поддержал его Зимчук тогда с домом. Не может быть, кабы не понял и теперь. Если, конечно, всякой всячины не наплели.

"Сейчас подойдет и примется уговаривать, — раздражаясь на всякий случай, думал он и чувствовал, как растет в нем упрямство. — Но ежели открыто на ноги вздумает наступать, то и мы можем ответить… Я ему скажу, если что!.." Но вдруг, как иногда бывает, Алексей почувствовал, что говорить-то ему, в сущности, нечего. Бывает же так: идет человек в амбулаторию больной, разбитый, а увидит белый халат — и словно поздоровел, не знает, на что и жаловаться. К тому же все, что было на душе, Алексей выложил перед Кухтой, Зосей, Прибытковым. И оно поблекло в спорах, потеряло свою убедительность. Пугал и вопрос: не зашел ли Алексей, действительно, слишком далеко?

Голос Зимчука он услышал неожиданно, хоть и прислушивался все время, не подходит ли тот.

Алексей вздрогнул и, медленно повернувшись, ответил на приветствие. Зимчук стоял перед ним без фуражки, с пыльником, перекинутым через руку. Лицо у него было по-незнакомому строгое. Но ветер ворошил волосы, и это впечатление скрадывалось.

— Как работаешь, строитель? — спросил он, внимательно глядя на его могучую фигуру.

— Ничего пока…

— А вот Костусь говорит, в бригаде что-то разладилось.

— Ему, наверно, виднее, — немного опешил Алексей, догадываясь, с какой стороны заходит Зимчук.

— Не наверное, а факт. Бригада, в сущности, не может уже держаться на том, на чем держалась. Выросла, брат… Правда? — обратился он к подручному.

Тот замялся, покраснел и стал оттягивать пальцы на левой руке — потянет и отпустит, — отчего они каждый раз щелкали.

— Ну, скажи!

— Правда, дядя Алексей, — продолжая щелкать пальцами, негромко подтвердил подручный.

— Вот видишь. Давай собери хлопцев в обеденный перерыв, побеседуем. На людях слова как-то по-другому звучат.

Когда он уехал и бригада принялась за работу, к Алексею подошел Алешка. Отправив в контору подручного, насмешливо сплюнул сквозь зубы и старательно затер плевок ногой.

— Да-а, — протянул он многозначительно, — де-е-ла, чорт бы их побрал! Завертелось, как в паводок. А ты молодец! Узнаю партизана. Лапки кверху всегда можно поднять, ха-ха!

Это было явное издевательство: все время, пока Зимчук беседовал с бригадой, Алексей сидел угрюмый и только иногда поднимал глаза на того, кто говорил.

— Чего ты пришел, мытарить меня? Уходи Христа ради, — устало попросил он прораба.

Алешка почесал затылок.

— Ого, море широкое! — будто удивился он. — Мне надо тебе еще кое-что сказать.

— Не хочу я теперь слушать!

— Так это же про Зосю, ха-ха! — захлебнулся Алешка злым смехом.

Алексей побледнел. Глубоко, как при взмахе топором, вздохнул и сделал шаг к Алешке.

— Ну, говори.

— Это она все Зимчуку сообщила.

— Брешешь, — отшатнулся Алексей и сжал кельму так, что пальцы побелели.

— Сам видел. В сквере, возле Доски почета. Знаешь, из мрамора, на которую передовые колхозы заносят.

— Зачем ты говоришь мне об этом, а?

— Нравится, значит. Хочется, чтобы не у одного меня болело. Может, людьми с Зимчуком станете. Не такими самодовольными.

— Все? — шепотом спросил Алексей.

— Все. Ежели не считать, что спросить хочу: неужели думаешь, если б с тобой не нянчились, ты б лучше меня был?..

Алексей едва дотянул до конца дня. Холодная злоба клокотала в нем, и руки сжимались в кулаки. "Дура! — мысленно костерил он жену и задыхался от ярости. — Кто же так делает? Где ты видела, негодница, чтобы так делали?!" Не попрощавшись ни с кем, он бросил там, где работал, инструменты и спустился вниз. Набыченный, с ненавидящими глазами, прошел по территории стройки, плохо помня себя и неся в себе бурю. Все обиды и муки минувшего месяца — все повернулось теперь против Зоси, словно она одна была в этом повинна.

По улице он почти бежал, не замечая, что толкает встречных. И если кто возмущался, не отвечал, а только обжигал бешеным взглядом и толкал уже нарочно.

Простить можно было все — и домашние дрязги, и Зосино несогласие, и ее попытки взять верх. Но это была измена — ему, семье, тому уюту, который он, Алексей, создавал, не жалея себя. Жена, которая пошла жаловаться на мужа, — уже не жена, а посторонний человек. И лихо с ними, с заработками, авторитетом, Кравцом и его бесспорной сейчас победой. Он, Алексей, если будет возможность, еще сумеет доказать свое! Но как примириться с изменой? Пусть бы это сделал Алешка — тот мстит за собственные неудачи, за Валю, которую взял под защиту Алексей. Пусть бы даже Сымон, который из-за своей любви к Зосе пойдет неизвестно на что. Их можно еще понять. Но как ты поймешь ее — жену, мать его дочери?.. Алексей представлял, как разговаривали о нем в сквере Зося и Зимчук, и все внутри ходило ходором. "Эх, дура, дура! — повторял он, почти обезумев от несогласия и протеста. — Со мной не считаешься, так пожалела бы хоть дочь…"