— Вот это я понимаю! — заахала она, стреляя игривым взглядом в Алешку и поправляя платье. — Наконец-то! Никого не надо бояться — ни декана, ни председателя профкома…

Она стала рядом с Алешкой, прильнула к его плечу и ущипнула за руку.

— Не ревнуешь, Валечка? Не надо. Его хватит на многих. А ты, Костя, тоже не особо ей доверяй!..

— Ты, кажется, в Витебск? — не ответила Валя, взглядом требуя от Алешки, чтобы тот положил конец Аллиной игре.

— Чего я там не видела? Папа сегодня сказал, что остаюсь дома, при нем. Ведь я у него распронаединственная, — засмеялась она. — Ты рада? Давайте через часик закатимся к нам и отметим это обстоятельство, чем тут слоняться. Муть! Ковшов! — увидев стройного, в белых брюках и светло-синем пиджаке парня с черными усиками, окликнула она и, не попрощавшись, устремилась к нему. — Так мы ждем… Не сабантуй — мечта будет! Утонченнейший!..

Алешка купил эскимо и, кусая его, как хлеб, повеселел.

Постояли возле качелей. Шесть лодок взлетали вперемешку. Из них раздавались смех и визг девушек. Лодки поднимались вровень с перекладинами. Девушки протестовали и, когда парашютом надувались их юбки, стыдливо и смешно приседали. Дежурный время от времени покрикивал и тормозил. Вокруг разносился глухой, басовитый стук. Тут же огромная стрела поднимала в небо привязанных к сиденью любителей острых ощущений, опускала вниз головой до земли и снова взмывала вверх. Некоторые даже не держались, а, расставив руки, летали, как ласточки.

Во всем этом было не так уж много затейливого, но Вале тоже стало хорошо. И, катаясь, она все больше проникалась чувством какой-то окрыленности. А когда выбралась из лодки и сошла с помоста, сердце у нее билось толчками — тук! тук! тук! Алешка угадал это. Не спрашивая согласия, потянул на танцевальную площадку. Но как только они подошли к ней, взвился фейерверк. Музыка и шарканье ног стихли. Россыпь разноцветных звездочек — зеленых, желтых, красных — повисла над вершинами деревьев. Трепетный свет залил людей, деревья. Через мгновение звезды покатились вниз, а навстречу им взлетели тени.

Танцевать расхотелось. И они побрели песчаной дорожкой по склону пригорка.

Огни фонарей, мерцавшие между деревьями, не доносили сюда света. В кустах, в кронах деревьев притаилась темень. И хотя от танцевальной площадки долетала музыка, от качелей — глухие удары лодок о доски-тормоза, а на Первомайской улице то и дело звенел трамвай, — и музыка, и удары, и трамвайные звонки казались далекими и нездешними.

— Тут хорошо, — сказала Валя, подставляя лицо теплому повеву.

Не желая дальше слушать ее, Алешка ухмыльнулся:

— Пойдем к этой коллективистке? Отметимся? Верно, деликатесы разные будут. Рванём?

— Нет, конечно…

— Ну и черт с ними!.. У матери с глазами плохо, — зашептал Алешка. — А я и про это думать не могу… Чего волыним? Неужто не видишь, как тяжело мне?

Он подался к ней, но Валя откинула голову. Обняв и поддерживая ее за спину, Алешка все же дотянулся до Валиных губ и припал к ним. Страх заставил Валю слегка отстраниться и закрыть их ладонью. Но Алешка пересилил ее и снова привлек к себе. В такой неудобной позе, замерев, но борясь, они остались на долю минуты.

— Не надо, Костусь, пусти, — слабо попросила она.

Однако Алешка отвел от губ ее руку и опять начал целовать.

Она грудью чувствовала, как бешено бьется его сердце, и это кружило голову. Воздух, который вдыхала теперь Валя, обжигал губы. Таким же горячим казалось прикосновение Алешкиных рук. А тот прижимал Валю к себе и все ниже опускал по ее рукам свои руки, судорожно перебирая пальцами.

По когда он, потеряв над собой власть, порывисто дыша, попытался клонить ее к земле, Валя вдруг уловила запах водки. Он выпил перед тем, как идти сюда! Зачем? Чтобы приглушить что-то в себе и быть смелее? Значит, он заранее готовился к этому!..

Уже и раньше вместе с отнимающим силы томлением в ней было желание сделать Алешке больно, за что-то отомстить. Смириться она могла, только протестуя против того, что ожидала и что надвигалось на нее. Были и мысли: "Ты ли это, Валя? Опомнись! Иначе завтра — кто знает! — опостылеешь себе и тогда трудно будет глядеть на свои голые плечи, руки, которые радовали прежде. Доведется кусать пальцы, плакать, боясь, что тебя услышат, и страдать от бессилия что-либо изменить. А сквозь слезы в душу будет закрадываться страх: а что если?.. Разве уже решено все? Наоборот… А если выберешь другого? Ты же принесешь страдания и ему. Простит ли он тебе? Да и любовь, когда прощают, не та любовь…"

Правда, потом мысли исчезли, но желание противиться осталось. Сейчас же оно охватило Валю всю, пробудило даже ярость. Почти бездумную, но лютую.

Она рванулась и оттолкнула Алешку, И, сбегая среди редких сосен с пригорка, слыша топот Алешкиных ног, лихорадочно думала, куда ей сейчас бежать. Куда?

Обессиленная, Валя добежала до домика Урбановичей. В окнах горел свет. Занавеска в одном окне была приоткрыта, и она увидела их всех — Зосю, Алексея, Светланку. Они сидели за столом, занятые каждый своим. Подперев рукой щеку, погруженная в себя Зося читала книгу. Рядом с ней, неумело держа ножницы и высунув от старания язык, девочка резала бумагу. Положив на стол длинную, чуть ли не на всю комнату, рейку, Алексей прикреплял к ней ватерпас и, что-то обдумывая, склонял голову то на одну, то на другую сторону. "Как это хорошо!" — с завистью подумала Валя. И, услышав, что во дворе цепью загремела собака, крикнула через весницу:

— Зося! Выйди сюда! Пожалуйста!

Чувствовать себя оскорбленным может не только тот, кого оскорбили. Алешка рвал и метал, более чем убежденный, что Баля все перекрутила по-своему.

"Чистюлька! — возмущался он. — Кого ты из меня делаешь? Мне ведь и так хватает. Разве я не хотел, чтобы ты мои была?.. Ну ладно!.."

Найдя фонтанчик питьевой воды, Алешка умылся и решительно зашагал из парка.

Он не знал номера Аллиной квартиры: до того, если приходилось, провожал лишь до подъезда. Однако поднялся на второй этаж, послюнявил пальцы, пригладил брови и позвонил в первую попавшуюся дверь. Когда щелкнул замок и в приоткрытой, взятой на цепочку двери показалось женское лицо, нагловато сказал:

— Я к Алле. Она тут живет?

— Заходите, — грустно пригласила женщина.

За стеклянной дверью, в гостиной, на рояле заиграли туш. В переднюю выбежала Алла, не удивилась, зааплодировала, помогла ему раздеться и, держа за концы его белый шарфик, придирчиво оглядела. Потом забросила шарфик за его голову и так потащила не в гостиную, а в свою комнату. Там царили голубые сумерки. Горел ночничок на тумбочке у кровати, и от трельяжа исходил рассеянный свет, дробясь в алмазных гранях флаконов и пудрениц.

— Один? Поссорились? — дурашливо засмеялась Алла. — От тебя за версту несет парикмахерской.

Она взяла пульверизатор, сжала в ладони голубую грушу с кистью и обдала Алешку душистыми брызгами.

Нарочито грубо, не отвечая, он взялся за мочку ее уха, привлек к себе и поцеловал, чувствуя, что Аллины зубы с хищной осторожностью впиваются в его губы.

— А что, больно? — через минуту спросила она, растирая укушенное место пальцем и, как ни в чем не бывало, ведя Алешку в гостиную.

Там было четверо: бледнолицый, с усиками, длинными, зачесанными назад волосами Ковшов; горбоносый рыжеватый артист филармонии Прудник — тоже в широкоплечем пиджаке и в узких брюках, и две девушки с причудливыми прическами, одетые ярко, но со вкусом. Одна из них студентка консерватории, тонкая, безгрудая, вероятно, только что кончила играть и шла от роняя к остальным, что стояли у круглого столика. Походка у нее была медлительная, вялая. Она едва поводила плечами и держала руки по швам.

Нового гостя дружно приветствовали и расселись вокруг столика. Только Алла осталась стоять, облокотившись на спинку кресла, куда сел Алешка.

— Мы говорили тут, Аллочка, про тебя, — сказал Ковшов, бережно поправляя волосы на висках и переводя глаза на полную, с застывшим, будто нарисованным, лицом девушку. — Зина вспомнила о прошлогоднем курорте.