— А ты думал! Был сегодня, развивал эту мысль. А потом попросил написать, что мешает в работе со стороны проектных организаций и твоего ведомства. Понимаешь, гражданин? — обратился он к Юрику. — Это называется ход конем. Ты в шахматы, надеюсь, играешь?

— Ошарашить хочешь? Боишься, что перед выговором спорить придется?

Кухта комично наморщил шишковатый лоб.

— Какой ты, Петрович, спорщик, если на два хода вперед не видишь! Это, наверно, и Юрке ясно. Ясно, гражданин? Ну вот… Дай пять! — Он широко размахнулся и осторожно ударил своей пудовой пятерней по его ладони. — Ты мне сначала скажи: строители план выполняют? Выполняют. Вы проектную документацию задерживаете? Задерживаете. Так кто же виноват, что объекты не вводятся в строй? А людям нужны виноватые люди. С ними легче. Так что, наивная душа, озирайся, а не то, как на вешалке в ресторане — и оденут и разденут, только руки подставляй…

Кухта обнял Юрика за плечи и потянул с моста. Потом отпустил и обернулся.

— И еще имей в виду: Понтус до войны не одного живьем съел. Откроет хайло и глотает. Талант и принципиальность для некоторых тоже подозрительными представляются…

Валя вбежала в общежитие. Подруг по комнате еще не было. В щели между плинтусом и полом нашла ключ. Прикрыв за собой дверь, припала лицом к цветам.

Комнатушка мало чем напоминала ту, в которую Валя вошла несколько лет назад. Кроме ее кровати были еще две, аккуратно застланные пикейными одеялами, с беленькими подушками, поставленными на угол. На окнах белели мережчатые занавески. Над столом свисал самодельный абажур. Под ним на столе стояли вазочки с ковылем, маленький бюст Маяковского, зеркало, лежали книги. Все было обжито, и на всем были видны следы девичьих рук. От прошлого остались только пилотка и финка в чехле, висевшие на гвозде у изголовья Валиной кровати.

Нет, прежним осталось и чувство, будто Валя стоит на пороге чего-то неожиданного и важного.

К работе она начала готовиться давно — может, с первого дня учебы в университете. И все же, сдавая последний экзамен — по литературе, почти ужаснулась, что это ее последний университетский экзамен. Председатель государственной комиссии, профессор с седым хохолком, который он все время приглаживал, долго, придирчиво опрашивал Валю. А потом вышел за ней в коридор и взволнованно принялся доказывать, в чем она ошибается. Но это как раз и поразило — он не делал замечаний, а спорил, возражал, как человек, который считается с твоим мнением.

Студенты есть студенты, и даже способные из них остаются по отношению к своим преподавателям только учениками. Ошибка студента обычно — ученическая ошибка, хоть она и проистекала бы из убеждений. Необычный разговор с профессором показал Вале, что место ее среди людей вдруг изменилось. Она получила новые права.

Стоя на пороге и глядя на комнатушку, Валя подумала о том, что изменятся теперь и условия жизни, изменится все-все и надо прощаться с дорогой порой, цена которой до этого почему-то не ощущалась.

Раньше она мало задумывалась даже над своим отношением к Алешке. Теперь же стало ясно — нельзя переступить порог в новую жизнь, не решив и этого.

Валя положила цветы и села на кровать.

Что делать?

Еще в прошлом году, в парке, под сосной со странной, как на китайских рисунках, кроною. Алешка упрекал Валю, что она не любит его. И когда они сели на сухую, усыпанную шишками землю, он, неуемный Алешка, схоронив в ладонях лицо, вдруг зарыдал. Вале стало по-матерински жаль его. Она положила его кудрявую голову себе на колени и прикрыла ему глаза. Всхлипывал и не снимая ее руки, Алешка утих.

Вокруг не было ни души. Вале стало страшно. Но пугало и то, что кто-нибудь, проходя мимо, может увидеть их. А главное все-таки — охватывал страх одиночества, страх от лесного шума сосен, какой-то нутряной, непонятный. Поглядывая на побледневшее Алешкино лицо, Валя даже сжалась: кто он? Неужели ей суждено прожить с ним, бунтующим неудачником, жизнь? Почему?

Наконец Алешка снял ее ладонь и долго смотрел на Валю. Затем поднялся и потянулся обнять. Но она перехватила его руки и, отряхивая платье, встала.

— Уйдем отсюда…

Он озлился. Понимая его злость, Валя опять опустилась рядом. Над головой шумели сосны. Сквозь их шум она немногое услышала из того, что говорил ей Алешка, но поняла — он требует, чтобы она назначила срок.

Заходя к Алешке, Валя последнее время заставала его мать за необычным занятием — она то щипала гусиные перья, то расшивала бисером платье. Ласково поглядывая на Валю, вздыхала, жаловалась на свои глаза и заводила разговор о сыне. "Учить его, Валечка, надо, — певуче тянула она. — Словом и шелковой плетью. Держать изо всей силы-моченьки. Без этого он пропадет…" Когда Валя сдавала государственные экзамены, Алешка добился ордера на квартиру и, переговорив со знакомым прорабом, вселился в нее, когда еще на лестничной клетке работали маляры…

Расстроенная Валя сходила в кухню, налила воды в махотку и поставила в нее цветы. Букет сразу стал пышнее. Даже показалось, что цветы встрепенулись, стали ярче, и она уже знала, что, входя в комнату, каждый раз будет смотреть на них, как на неожиданность. Поглядывая на цветы, переоделась: надо было еще съездить в Дом печати и хоть мельком посмотреть, где придется вскоре работать.

Были как раз часы "пик", но повезло. К остановке подошли два автобуса, и Валя легко вскочила во второй и уселась возле окна. Она любила это место. Рядом разговаривали люди, кондукторша настойчиво и бесконечно требовала, чтоб пассажиры проходили вперед, где было свободнее. А здесь, у окна, можно было спокойно сидеть, поглядывая на улицу, и думать о своем. Автобус мягко покачивался. Улица бежала, словно на киноленте.

Город строился, и, проезжая по Советскому проспекту, можно было наблюдать весь строительный поток. Тут разбирали старую брусчатку, снимали трамвайные рельсы, выкапывали шпалы — трамвайная линия переносилась на кольцевую магистраль. Там рыли траншеи для подземного хозяйства, и на желтой насыпи чернели трубы, стояли огромные катки с кабелем. Немного дальше бульдозеры уже разравнивали новую трассу улицы — широкую, сорокавосьмиметровую, и грузовики-самосвалы один за другим принимали из ковшей экскаваторов лишнюю здесь землю. На спуске к Свислочи выпрямленная улица-проспект должна была пройти значительно левее прежней, и половину ее перегораживало уцелевшее белое здание бывшего педагогического техникума. Дальше проспект поднимали на несколько метров, и те же неутомимые самосвалы подвозили и подвозили щебень, землю, кирпичные глыбы от взорванных руин. Новый мост через речку еще не начали строить, но земляные работы шли и на другом берегу. Строительные заборы опоясывали целые кварталы. Там и тут поднимались красные стены. И уже не верилось, что когда-то начинали с расчистки тротуаров и мостовых.

После торжественной части и самодеятельного концерта в зеленом театре они пошли по прибрежной аллейке. Здесь было меньше людей. От речки веяло свежестью. На противоположном берегу ярко светились окна электростанции. Свет падал на черную водяную гладь дорожками. Речку на этом месте перегораживала плотина, и шум воды на спаде покрывал все звуки.

Валя еще жила слышанным. Секретарь горкома комсомола поздравлял студентов с окончанием учебного года. Ректор говорил о заботах, которыми окружает их народ. И из каждого выступления что-либо западало в Валину душу. Потом выступали чтецы, музыканты, пел хор университета. И Вале, какую бы песню ни исполнял хор — веселую или печальную, — хотелось плакать.

Алешка же, подстриженный, надушенный, был скучным. Он подтрунивал над речами, над тем, что люди без шпаргалок даже выступать разучились, хохотал не там, где было смешно, или сидел насупленный, унылый.

Дойдя до главной, широкой аллеи, они не возвратились, а пошли под фонарями, свисавшими с серебристых мачт, как плоды на склоненных ветках. Парк заполняли студенты, и знакомых встречалось много. У "комнаты смеха" подбежала нарядная Алла. Пожала руку Алешке, схватила Валю за талию, закружила.