По-прежнему выглядели одни лишь вербы. Толстые, будто витые, они склонялись над речкой так же, как склонялись пять или десять лет назад. В тихую, по-осеннему густую воду с веток падали тяжелые капли. Теперь этот звенящий звук только и был слышен. За речкой чернел голый парк. От него веяло таким же запустением.

— Ты меня дарма упрекаешь, — сказал Алексей. — Я, Зось… Кабы каждый с мое делал, через год город бы подняли. А то он, смотри, вон какой.

Невесть откуда взявшись, на велосипеде их догнал Алешка. Он ехал, не держась за руль, н, поравнявшись, как победитель, поднял обе руки. Но потом красиво развернулся и на ходу соскочил с велосипеда.

— Откуда и куда, братья-славяне?

— Так, в одно место, — уклончиво ответил Алексей.

— К себе на стройку или со стройки, ха-ха? На кой вам это все?

— Дом никогда не мешал человеку.

Но то, что от него скрыли такую мелочь, как — куда и зачем идут, напомнило Алешке давнишний разговор на субботнике. "Сторонятся, хотят подальше быть…" — с обидой дошло до него, и он уже зло спросил:

— А на кой леший дом, если его не прихватишь, коль припрет. Если висишь на волоске?

— Тогда, по-твоему, вообще ничего не нужно.

— Что используешь — не пропадет. Ешь, одевайся, радуйся с чего можно, разве мало этого?

— Поучи маму свою…

Когда Алешка, чувствуя — сейчас они разругаются в дым, с поднятой рукой укатил, Алексей, оправдываясь перед Зосей, ворчливо сказал:

— Видела? А другие обратно… Мне один в госпитале еще хвастался: теперь, говорит, ничего бояться не буду. И не боятся — ловчат. Хоромы бросились возводить. Только неизвестно, на какие деньги. А я без хитриков. Свой дом построю и коммунальные квартиры буду строить. И ежели кого эксплуатирую, то себя самого. Дети простят.

— А я, кажется, тоже с тобой живу, — склонила голову Зося.

— По-моему, и ты простишь. Насчет же Алешки не переживай. Чем мы тут поможем? Тут самого бы не трогали…

Он огляделся по сторонам и, никого не заметив, обнял Зосю за талию. Она по-девичьи вскрикнула и толкнула его в грудь. Алексей разнял руки, отступил на шар и сморщился от боли.

— Нога, лихо на нее, — сказал он будто между прочим и дальше пошел, прихрамывая заметнее обычного.

В узком, темном коридоре перед дверью кабинета Зимчука стояла очередь. Алексей пристроился в конце ее и затих. Зося же, наоборот, почувствовала себя вольно, быстро разгадала нехитрый порядок, по которому шел прием, и сделала свои выводы.

— Ты подожди тут, — шепнула она Алексею, — а я вон к той в красном берете подойду. Мы в магазине встречались.

Зося подошла к высокой девушке с красивой, в венке тяжелых кос, головой, в берете чуть ли не на самом затылке и о чем-то заговорила с ней. Та, видимо, догадалась, чего от нее ожидают, незаметно кивнула головой и, подвинувшись, дала Зосе место возле себя.

— А я думала, вы опоздаете, — услышал Алексей ее голос.

Он хотел крикнуть Зосе, чтобы она вернулась, но острая боль пронзила ногу.

Сжав зубы, Алексей прислонился к стене, которая почему-то стала податливо крениться. Удивляясь, куда пропадает сила, он все же превозмог желание опуститься на пол. Усилием воли заставил себя раскрыть глаза и прислушаться к тому, о чем разговаривают в очереди. В коридоре стоял разноголосый шум. Говорили все и о разном: о войне, о жизни в эвакуации, про обнаруженный тайный склад вещей в одном из подвалов под руинами, о том, как счастливо вернулся некий Кушин, которого давно в семье похоронили, о субботниках и литерных карточках. Алексей слушал эти разговоры и понимал: пока он их слышит, Зося ничего не заметит. И, действительно, боль потеряла остроту, хотя ногу жгло, дергало.

Возбуждение придавало уверенность. Идя к Зимчуку и ожидая встречи с ним, бывшим комиссаром бригады, Алексеи особенно не сомневался. Зимчук должен помочь, как помогал не раз. Он всем объяснит, что город — это и есть он, Урбанович, Зося, дядя Сымон. А им не нужны разграфленные бумажки, если те полосуют сердце и глумятся над их трудом. Да разве он, Алексей, кому-либо мешает? Когда то будет, что кусочек занятой им земли понадобится для чего-то другого… Да и понадобится ли? Кто знает? Вон сколько этой земли! Бери, расчищай, строй — хватит и тебе и твоим детям. Юркевичу чхать, что некому другому, как ему, Алексею, придется первому поднимать на пепелищах будущие дома. А как он их станет поднимать на месте, где будет похоронен его собственный?

Когда из кабинета вышел очередной посетитель и Зося, не дав ему закрыть за собой дверь, шмыгнула в кабинет, Алексей сам было направился к двери. Но на него закричали, и он вернулся назад, зная, что Зося что-то придумает, чтобы обойти и это препятствие. Стремясь заранее подготовить почву, он обратился к интеллигентному, в пенсне мужчине, который все время молча стоял перед ним:

— Вот народ! Ни жалости, ни сочувствия…

— Всем не насочувствуешься, — ответил тот и отвернулся.

— Это вы зря…

— В очередях своя совесть. Одни под маркой инвалидов через каждые пять человек стараются пролезть. Другие нарочно детей с собой берут. А третьи просто начинают ругаться так, что всем муторно и тошно становится. Ну и проходят.

— Урбанович! — послышался голос Зимчука из приоткрытой двери кабинета.

Алексей растерянно посмотрел на мужчину в пенсне, но потом рассердился и демонстративно пошел к двери.

Зимчук стоял возле большого письменного стола и разговаривал с Зосей, сидевшей в кресле. Увидев Алексея, он подошел, обнял его за плечи и, разглядывая исхудавшее, обросшее лицо, покивал головой.

— Да-а, на партизанских харчах ты выглядел лучше, товарищ строитель. Подтянуло тебя порядком.

Был Зимчук, как и в те далекие партизанские дни, неторопливым, приятно спокойным. Даже одежда оставалась прежняя — гимнастерка военного покроя, офицерский ремень, галифе. Карие, с золотистыми искринками глаза поглядывали внимательно и немного насмешливо. Полное лицо, крутой лоб с большими залысинами светились от улыбки. Его радовала встреча, и он не таил своей радости, хотя сквозь нее и пробивалось настороженное внимание.

— А вы совсем не изменились, — ответил Алексей, не зная, как лучше отблагодарить Зимчука за приветливость.

— Зато тебя едва узнаешь. Что с тобой?

— На живых костях мясо нарастет.

— Оно так-то так, но ты уж того, слишком. Такой кремень был — и пожалуйста…

Алексей обвел взглядом просторный кабинет, вся обстановка которого состояла из письменного стола, двух кожаных кресел, поставленных у стола одно против другого, и нескольких стульев вдоль стены.

— Полновато? — перехватил Зимчук его взгляд. — Зато смотри вот сюда, — он показал на массивный письменный прибор на столе — отчаянный юноша сдерживал за поводья вздыбленного коня. — На бронзу будем мало-помалу курс держать… Садись! В ногах правды нет.

От этого сочувствия, оттого, что Зося — это он заметил — тайком вытерла уголком платка глаза, у Алексея родился протест. "Что это они разжалобились?" — подумал он и, чтобы переменить тему разговора, сказал:

— Я пришел с просьбой, Иван Матвеевич. Мне строиться запрещают.

Зимчук склонился над столом, взял красный карандаш и что-то записал на листке бумаги.

— Мне Зося уже рассказывала, — как-то напряженно потер он ладонью лоб, отчего порозовели и лоб и залысины. — Главный архитектор по-своему прав, дорогой Алексей; партизанить в мирных условиях не положено.

— Я не партизаню, а строюсь.

— Добавь, без всякого разрешения.

— Его нам советская власть давно пожаловала. Мы воевали за это! А квартиру не больно давать торопятся. Даже обратно…

— Подожди, подожди! — поморщился Зимчук. — Все мы воевали. А кое-кто и сейчас воюет. — И стал расспрашивать об участке, о том, давно ли Алексей начал строиться И по мере того как тот рассказывал, лицо у Зимчука становилось все озабоченнее. Затем, вынув из ящика подклеенный марлей план города, он развернул его и, сжав виски ладонями, облокотился на стол.