Алексей посмотрел сверху на Зосин платок, съехавший на затылок, на растрепавшиеся волосы, на всю ее, такую несчастную, и с усилием произнес:

— Ну, неправда. Хватит с тебя? Пусти!

Сымон, собравшийся незаметно уйти, недоверчиво остановился.

— Ты, Лексей, не мучай нас, если что…

Лицо у Алексея передернулось, стало серо-землистым. Превозмогая себя, он отбросил Зосину руку и ступил назад, на землю.

— Вы оба меня в грош не ставите. Ну что ж, ваше дело. Насильно, как говорят, цену себе не набьешь. И я, уважая только вашу старость, дядя Сымон, буду говорить. Вот прочитайте, чтоб не очень мучиться. — Алексей вынул из кармана бумажки и, протянул их растерянному Сымону. — Это вот бюллетень, а это направление в больницу. А это нога симулянта, который сюда, может, на костылях пришкандыбал.

Дрожащими пальцами он не развязал, а разорвал обмотку и стал ее торопливо разматывать, морщась от боли и обиды.

Зося бросилась к нему, жалостно всхлипнула. Зная лишь одно — не оправдались ее страхи, — она стала перехватывать его руки, не давая ему разуваться. А он, уже не в силах оттолкнуть ее, так и остался на мгновение стоять согнувшись, не находя, что сказать.

В это время, загремев цепью, возле складика заворчала овчарка. Зося подняла голову и взглянула в оконный проем. Возле весниц в сером плаще и шляпе стоял Юркевич. Зося потянула Алексея за рукав ватника.

— Нелегкая нашего квартиранта, Леша, зачем-то принесла, — сказала она уже тоном, каким обычно говорят женщины с мужем о человеке, которому нравятся.

Ловко закрутив на ноге обмотку, Алексей быстро отвел надрывающуюся собаку во времянку, запер дверь и первым поздоровался с Василием Петровичем.

Не притворив за собою Веснины, тот вошел во двор. С любопытством осмотрел стены дома, строительную неразбериху вокруг.

— Вроде строимся? — спросил он со странным выражением лица.

— С горем пополам, как говорят, — ответил Сымон.

— И давно начали?

— Нет, не очень.

— Ну, а все-таки?

— Месяца полтора. Алексеи же двужильный. Он, как дурашка, вдвойне за себя поднимает. День и ночь тут. Так что, можно считать, три месяца.

— Так… так…

Это знакомое, без определенного содержания "так… так", за которым люди часто скрывают свои мысли или ищут, с чего начать, насторожило Зосю. Ей стали неприятны и услужливая поспешность, с какой Алексеи встретил Юркевича, и то, с какой предупредительностью заговорил с ним Сымон. Возбуждение от ссоры и пережитого еще не улеглось, и Зося во всем была готова видеть только плохое.

— Вы к нам или так, по дороге? — неприветливо спросила она.

— И к вам, и по дороге.

Зося приняла это за шутку и пожала плечами.

— Нет, я серьезно, — сказал Василий Петрович. — Ходил по городу и набрел на ваш дворец. У меня сегодня уйма сюрпризов. Хоть отбавляй…

Он еще не решался, но понимал, что все равно должен и скажет этим людям жестокие слова, огорчит, а может, даже и ошеломит их. Понимал и то, что трудно смягчить этот удар. Незачем выражать им свое сочувствие — они так или иначе возмутятся и будут во всем обвинять только его. Да действительно ли он сочувствует им? Ему жаль их труда, не хочется, чтобы обижался добродушный дядя Сымон, чтобы как на врага смотрел Урбанович, не хочется причинять боль Зосе, но как он может им сочувствовать? Что за самовольство? Так, сознательно или несознательно, можно потоптать все… Он, правда, еще неясно представляет себе, что будет построено на облюбованной ими усадьбе, но убежден — на этом месте не должно быть никаких халуп. Кто знает, может, здесь придется расширить речку, одеть ее в камень, разбить на набережной бульвар. Утопая в зелени, тут вырастут коттеджи или павильоны лодочной, а может быть, водной станции…

А что решили сделать они? Кирпичный курятник, от которого через несколько лет скорее всего откажутся сами, почувствовав потребность в водопроводе, в ванной, в газе. Какая слепота и прихоть!..

— А работу вам… мм… придется прекратить, — сказал Василий Петрович, посчитав за лучшее обратиться к Сымону.

— Почему? — опешил тот.

— Строитесь не там, где положено. Здесь нельзя.

— Что? — угрожающе спросил Алексей и смертельно побледнел.

— Этот район не для индивидуальной застройки.

— Кто это говорит?

— Пока я, Алексей.

— Неужто это вы серьезно? — искренне удивился Сымон, словно услышанное им было невероятным.

— К сожалению, абсолютно серьезно.

— Не надо, Василий Петрович, так сразу. Вы сначала разберитесь, как оно и что. Может, это не коробка из кирпича, а душа окаменелая. И, может, даже не одна душа, а две…

— Город есть город, дядя Сымон; в нем, как и в хозяйстве, все должно иметь свое место.

— Верно, — вздохнул старик, — но он, город, тоже не для ту-рис-тов строится.

Зося, стоявшая в стороне, подошла к Сымону и остановила движением руки.

— Не просите, дяденька! Нам ничьей милости не надо, мы советские люди…

Зосины слова подстегнули Алексея.

— А ну, запретитель, уходи отсюда, пока не поздно! — крикнул он. — Я в этом городе не меньший хозяин, чем ты!..

Зося тем же движением не дала продолжать и ему.

— Успокойся, Леша! Я не верю, что кто-то имеет право на это. Нет таких законов! Руки коротки.

— Так чего же он мне душу рвет?! О городе у него башка болит! Люди в землянках тулятся, в подвалах живут — нехай о них позаботится сперва. Нехай там поначалу порядок наведет, а потом уж и районы устанавливает.

— Я повторяю: этот район иного назначения. Неужели не понятно? И потому строиться запрещаю, — колко сказал Василий Петрович. — Завтра получите официальное уведомление об этом.

Он, словно прощаясь с незнакомыми, приподнял шляпу и, рассерженный, пошел к весницам, ругая себя, что не удержался и сам зашел предупредить.

Не веря в то, что произошло. Алексей побежал к Зимчуку, где, как ему казалось, лишь и мог он найти защиту. Но как только он скрылся за углом улицы, Зося тоже бросилась за ним, боясь, что натворит глупостей.

Она догнала его в двух кварталах от дома и, не говоря ни слова, пошла рядом. Алексей посмотрел на нее так, будто не узнал, но спросил:

— Чего тебе?

— Пойду с тобою, — упрямо нахмурилась Зося.

— Зачем?

— Успокаивать буду.

— Меня?

— Неужели кого другого?

Лицо у Алексея подобрело, в углах губ затеплилась улыбка.

— Не бойся, я уже сам успокоился.

— Оно и видно. Потому и бежишь посреди мостовой…

Улица была пуста. Лишь навстречу, грохоча, ехала медведка-телега на низких колесах, груженная железным ломом, да по тротуару торопливо шло несколько прохожих с поднятыми воротниками.

— Саправды по мостовой, — согласился Алексей и, взяв Зосю под руку, перешел на тротуар.

Зося поняла, что теперь он в ее власти и ему можно высказать все.

— Ты, Леша, сумасшедший. Честное слово. Разве можно так? Пусть провалится этот дом, если из-за него надо закон обходить и с людьми опостыляться. Неужели нельзя строиться, как другие? Вон у нас в школе говорят — от государства ссуду можно получить.

— Цел буду и так.

— Ой, нет, Леша! Ты же, прости меня, дичать начал, даже на свою профессию забываешься.

Алексей пошел медленнее и хотел высвободить руку, но Зося крепко прижала ее своей рукой и потянула его дальше.

Они перешли мост через Свислочь и свернули на набережную. Прохожих тут не было. Мостовую устилали мокрые вербовые листья. Два или три деревянных домика удивленно смотрели на набережную. Из окон, наполовину забитых старой фанерой и заткнутых тряпками, глядело уныние. Над домиками — рядом и сзади, по горе, возвышались развалины. На углу улицы около фундамента — все, что осталось от бывшего здания, — серел полукруглый дот с нацеленными в разные стороны амбразурами.