Я уставился на нее с неприкрытым изумлением. А ведь это одна из умнейших монтажеров у нас на этаже. Это восходящая звезда или была ею до сего момента. А после, поняв, что происходит, я расхохотался. Она меня поддела.

— О Боже! — Слезы покатились у меня по щекам. — Господи Иисусе!

Слава богу, она тоже рассмеялась. Мы смеялись и смеялись. Мы всхлипывали. Она хлопнула ладонью по столу. На нас напали видеовампиры. Я позвал в офис Пич, и моя секретарша тоже покатилась со смеху. Так хорошо я себя целую вечность не чувствовал. Смех — величайшая форма свободы. Своеобразно, конечно, но счастливый костюм себя оправдал. А к тому времени, когда Джулия ушла, в ее взгляд вернулась венгерская тьма, и мне не хотелось знать почему.

«УЭЗЕР АНДЕГРАУНД»[6]

Сама не зная как, Джулия Барнс попала из одного залитого ярким светом кабинета в другой такой же, из разговора с одним корреспондентом в разговор с другим корреспондентом, думая при этом, что ее очередной продюсер, наверное, уже вернулась в монтажную и ждет, и ее нисколько не интересуют проблемы с Харкер, разве что как сплетня, как полезная информация о невзгодах другой команды. За сплетню она получит поблажку, но небольшую. Неудачно и то, что с этим продюсером она раньше не работала, но ходят слухи о ее вспыльчивости и ужасных привычках в работе. Но от корреспондентов просто так не сбегают. Если они хотят поговорить, с ними приходится разговаривать.

Эд Принц, бывший уже не одно десятилетие коллегой Остина, машет ей заходить, а после жестом указывает закрыть дверь. Джулия неохотно подчиняется.

Принц качает головой, словно их разговор уже начался. Она ему вторит, думая, что лучше поддерживать видимость, будто они заодно, не произнося ни слова, ничего не выдавая. Он смеется, она смеется тоже. Его смех стихает, он предлагает ей сесть.

— Только посмотри на себя, — говорит он.

Она качает головой, выдавливает смешок, но его это уже не убеждает.

— Что тут смешного, милочка?

— Так. Наверное, общий идиотизм ситуации.

— Какой ситуации?

В его голос закрадываются подленькие нотки. Она отказывается подыгрывать.

— Да бросьте, Эд.

— Нечего увиливать. Никто здесь мне ничего не рассказывает. Для всех вас я как сбрендивший дядюшка.

«Ты еще более сумасшедший, чем пресловутый дядюшка», — вносит свою лепту внутренний голос Джулии.

— Меня продюсер ждет, Эд. Время поджимает.

— Лгунья.

Принц и Тротта такие разные. Несколько минут назад она пыталась уговорить второго признать грозящую всем опасность, которую она сама едва может назвать, а он отнесся к ней с безразличной снисходительностью. В отличие от большинства людей Тротта не производит впечатления зависимого человека, а если такое в нем и есть, то оно скрыто за убийственной иронией. А вот Принц, несмотря на то, что известен на всю страну, так и не нашел в себе почву для превосходства, без которого не воспитаешь истинную снисходительность. Он, как кинозвезды из старых фильмов «Метро Голден Майер», которые никогда не чураются фотографов, свои любовные истории выставляют напоказ, жаждут внимания и не стыдятся этого. Снедаемый этой жаждой, Принц считает, что его недооценивают, недоинформируют, недообхаживают, и вечно пытается получить недостающее, стремясь снискать расположение даже тех, кто вообще никакого веса не имеет. Джулия его за это любит, но и жалеет. Как можно подняться так высоко и все равно так хотеть, чтобы тебя любили? В отличие от Тротты, разыгрывающего беспутного щеголя минувших дней, не боящегося надеть аскотский галстук или вставить платок в карман пиджака, Принц брал славу на абордаж в извечном темно-синем деловом костюме банкира с Уолл-стрит. Он не курил, не пил и ел, не ища ни вкуса, ни вдохновения. Он сам звонил героям своих интервью и представлялся: «Эд Принц, репортер из „Часа“». Своим загаром он обязан месяцам на теннисных кортах Кейп-Кода, где влачил недели затишья, которое было для него жалким прозябанием без интервью. Все эти труды, казалось, должны были создать впечатление надежности, но на деле рядом с Принцем всегда ощущался зыбучий песок. В любой момент его могло засосать, и кто тогда подаст ему руку?

Только не она.

— Почему вы меня спрашиваете, Эд?

— Потому что знаю, что ты скажешь.

— Эвангелина Харкер пропала.

— Что еще? О чем ты разговаривала с полоумным старым пердуном?

Тротта моложе Принца по меньшей мере на десять лет.

— По личному делу.

— Ха!

Она решает подставить голову под топор. Лезвие все равно настигнет. Лучше уж смириться и покончить поскорее.

— Меня тревожит, что пленки из Румынии оцифровывают, когда мы ничего про них не знаем. Бюджета для интервью нет, сюжетной линии нет, но монтажер ни с того ни с сего взялся заносить отснятое в систему, которой пользуемся все мы.

Принц делает следующий шаг.

— И тебе кажется, что эти пленки имеют какое-то отношение к Харкер.

— Да, — кивает Джулия, — но у меня нет доказательств.

Принц тоже кивает. Гримасничает, словно она пыталась подсунуть ему особо глупую идею для репортажа. Берет телефонную трубку и щурится.

— И какого черта я утруждался?

Вскочив, она пулей вылетает из комнаты. Старым сволочам кажется, будто она их собственность. А вот и нет. Никому она не собственность. У нее есть жизнь помимо монтажной. Да, возможно, сейчас ее со всех сторон обложили, но у нее хотя бы что-то есть кроме работы.

Она на мгновение замирает, чтобы насладиться внезапной красотой пейзажа за окном. Над восточным берегом Гудзона пробился сквозь завесу облаков солнечный луч, свет заливает офисы на двадцатом этаже, льется в стеклянные стены роскошных приемных, омывает растения в кашпо, жалюзи, горы книг и бумаг и благодатью нисходит на ряды ассистентов по производству, которым редко выпадает сияние славы. Секретарь Остина Пич Карнэхен купается в серебряном огне. Когда Джулия была маленькой и ходила в католическую школу, она считала, что подобные природные фейерверки дело рук божьих. Теперь ей известен их истинный смысл. Они существуют для того, чтобы подчеркнуть безрадостные неизбежности бытия. Те, у кого офисы с окнами, могут наслаждаться солнцем. А те, у кого окон нет? Могут лизать обвислые задницы полубогов.

Как только она выходит из корреспондентского отдела, из света и в узкий проход, ведущий в главный коридор, смутное беспокойство возвращается. Свет вдруг меняется с тускло-белого на темно-голубой. Слева светится и гудит столовая, самое счастливое место на этаже. Но она уходит от ее комфорта, все дальше во тьму, прочь от корреспондентского отдела, и начинает формулировать план. Пришедшие из Румынии пленки напоминают ей электронные письма с вирусами. Такие она за милю видит: лживая завлекалочка про легкие деньги или похоть в заголовке так и молит, чтобы письмо открыли, лишь бы потом разнести систему в клочья. Она нюхом такое чует. Пленки нельзя пускать в общий банк данных, нельзя оцифровывать. Она положит этому конец, но сделает это не через администрацию сети, где у нее остались кое-какие друзья. Она сделает это по старинке, методами «Уэзер Андеграунд»: обманом, саботажем и, если потребуется, силой.

У поворота к монтажным Джулия мешкает, оглядываясь на туалеты и лифты, на сдержанные приветствия у стойки охранников. Она уже прошла мимо Менарда Гриффита, их охранника, перебросилась с ним парой фраз, получила свою долю радости, словно поговорила с существом из другого, более доброго мира. Менард хороший, порядочный человек и всегда отпускает комплименты ее улыбке, которая уже давно дается ей не без труда. Но он далеко, в середине коридора, за туалетами и лифтами, а она тут, на пороге лишенных окон звукоизолированных монтажных. Всю жизнь ее обвиняли в паранойе. Она не обижалась. Вытянув шею, она принюхивается. «Я как животное, — думает она, — которое пробует воздух». И в запахе длинных дней и взаимозаменяемых ночей, затхлых духов и холодного пота она улавливает что-то еще. «Атмосфера тут изменилась, — думает она. — Все изменилось, весь этаж. Наверное, здесь витает призрак Иэна. Или еще кто-то умер. Может, Локайер, услышав, что уволен. Кто-то говорил, что он бегом выбежал из стеклянных дверей здания, весь в слезах и бормоча ругательства».