Она спросила, в чем дело, и я солгала. Сказала, что была в центре Нью-Йорка 11 сентября, что было правдой, и что мне приснился сон про тот день, что было ложью.

— Бедняжка, — пожалела меня она, но, похоже, моя ложь ее не убедила. — Дай еще раз взгляну на те отметины.

Я подняла рубаху, и она провела пальцем по свастике, полумесяцу и строке клинописного текста.

— Их стало больше, — сказала она. — Это какая-то сыпь, но очень уж похожа на письмена, как по-твоему? — Она подняла на меня взгляд. — Больно?

Я покачала головой. Никакой физической боли сыпь не причиняла. Но я чувствовала, как отметины расползаются по моему разуму, а не по телу. Этого я ей не сказала. Как не сказала и того, что сыпь возникла у меня на теле одновременно с голосами в голове, и что они исходят из одного источника.

Через несколько дней, когда мы поднимались по шоссе к перевалу Борго, и подъем был тяжкий, она меня подслушала.

— Что ты сейчас сказала?

Я вздрогнула от неожиданности. С ужасом я подумала, что она способна читать мои мысли.

— О чем ты говоришь?

— Ты что-то шепчешь. Молишься?

— Нет, это скорее по твоей части.

Она остановилась.

— Что, черт побери, происходит, Эвангелина?

Я отказывалась отвечать, просто шла дальше.

— Перестань так себя вести. Если что-то происходит, мне нужно знать. Мы имеем дело с очень серьезными вещами. Тебе можно доверять?

Я все шла.

— Ты бормочешь названия библейских мест! — воскликнула она. — Это ты хотя бы сознаешь?

На гребне перехода стояла гостиница, построенная коммунистами в надежде на прибыль от туристов, которых привлекли сюда западные мифы о вампирах. Номер нам был не по карману, но служба безопасности работала спустя рукава, и, дождавшись, когда появится автобус с туристами, мы смешались с толпой, в основном немцами и датчанами, и откололись от них, когда они подошли к стойке портье. Клемми обладала удивительной способностью отыскивать забытые уголки и щели — во всех смыслах. Мы забрались в ту часть гостиницы, где не было ни отопления, ни света. Ночь будет холоднющей, но у нас есть наши тела, свитера и одеяла.

Она все еще на меня злилась, и некоторое время мы молчали, грызли последние яблоки, вместе выпили банку колы, которую долго берегли.

— Как только одолеем перевал, — сказала она, смяв банку, — пойдешь своей дорогой. На меня не рассчитывай.

Я отбросила огрызок. Время настало.

— Ах вот как?

В лице у нее застыло недоверие.

— Мне перестало нравиться, как ты на меня смотришь.

— Вот как? — повторила я.

Она сидела, опираясь спиной на голый матрас, наблюдая за мной так, словно я вот-вот ее укушу.

— Но когда я тебя раздеваю, я тебе нравлюсь, — не унималась я.

— И ты этим беззастенчиво пользуешься.

— Но тебе это нравится!

В ее глазах блестели страх и желание. Встав на колени, я положила руки ей на плечи, прижала ее к матрасу и поцеловала в губы. Ее дыхание участилось.

— И тебе нравится, как я тебя целую.

Она меня оттолкнула.

— Что-то не так, Эвангелина. Ты меняешься прямо на глазах.

Несколько дней назад эти слова меня бы встревожили. Но теперь я видела ее такой, какой она была на самом деле: передо мной сидела испуганная фанатичка, окунувшаяся в самый худший свой кошмар. Она сношалась с агентом Врага — или так она думала. Как она великолепна в своей ошибке!

Прижав ее к краю кровати, я снова ее поцеловала. Она отвесила мне пощечину. Я ответила тем же. Она попыталась вывернуться из-под моих рук, проскользнуть через кровать к двери, но я поймала ее за ноги. Я стала сильной. Схватив Клемми за щиколотки, я притянула ее назад, а после, уложив силой, стащила с нее свитер и сорвала футболку.

— Отвали, — сказала она.

— Помнишь Тодда? — спросила я. — Или я заставила тебя совершенно о нем забыть?

Она подрагивала под моими руками. Я сняла собственный свитер. Увидела голубые вены на ее горле, висках и на груди. Сжав груди в ладонях, я коснулась их языком и впервые уловила биение крови под кожей. Мне хотелось съесть ее живьем. И я вдруг поняла, что если сделаю это, то ясно и четко услышу песню, которая звучала в потаенных уголках моего сознания, разберу наконец слова между слов, и все прояснится. Вот он — ответ. Я проникну в видения у меня в голове, как никогда не удавалось раньше. Прижимая ее к кровати, я сняла с нее остальную одежду, погладила, куда смогла дотянуться, запустила пальцы в промежность, ощущая жар крови. И каждую секунду думала, насколько глубже сумею проникнуть, насколько дальше зайти, и чего это потребует, и что я узнаю, когда она будет лежать передо мной разъятая на части. И в мгновение перед тем, как мое новое я решило разорвать ее на куски, я отпрянула и, завопив что было сил, приказала твари в моей голове убираться.

Клементина смотрела на меня с ужасом. Я визжала и никак не могла остановиться. Тварь не выйдет из меня, если я ее не выкричу. Слова смолкнут, лишь когда я заглушу их собственным голосом.

Она схватила свою одежду. Но слишком поздно. Она уже была нагой — такой, как им нравилось, такой, как им требовалось. Я уже слышала топот их ног. Они идут. И это была не полиция. Это было гораздо хуже. Я попыталась ей объяснить. Мы проникли в часть гостиницы, недоступную для людей. Мы вошли в ту часть, которая принадлежала Торгу. Он жирел в гостиницах, в этом самом мимолетном из жилищ. Он их любил. Они — его единственный дом, и чем более неухожен, чем более убог этот дом, тем лучше. Схватив меня за руку, Клемми меня ущипнула. И впервые я увидела ее неподдельный страх.

— Это ловушка, сука?

Да, ловушка. На дверь посыпались тяжелые удары. Шепотки у меня в голове зазвучали все громче и громче. Они слились в стоны мужчины. Я говорила с ним уже много дней, рассказывала ему, где мы. Он меня знал. Знал, что я зову. Ведь это он дал мне такой дар. Теперь я четко разбирала речь мертвецов, различала крики из далеких могил. Дверные петли разлетелись. На пороге стояли братья Вуркулаки. У каждого было по ножу и большому ведру. Ведра покачивались, подхваченные ветром шепотков, гулявшим вокруг гостиницы, порывами гигантской бури, именами могил человечества.

Сейчас я сижу с карандашом в руке и знаю правду. Как бы мне хотелось, чтобы тогда на пороге возник Торгу. Как бы мне хотелось, чтобы братья пересекли пол-Румынии и вонзили в Клемми свои ножи. Хотелось бы, хотелось бы… Ложь, конечно, как и многое другое. Торгу уехал из страны. Братья остались за две сотни миль позади. Мы с Клементиной Спенс были в комнате одни. Она была моим подношением в обмен на язык умерших. Ее жертвенная кровь пролилась на землю. Оседлав нагое тело, я приложила немилосердную руку к ее груди. Из сумочки я достала нож. Она просила оставить ей жизнь. Умоляла. Женщины, спящие с другими женщинами, всегда были фуражом для святого дела. Христиане рождены для того, чтобы умирать насильственной смертью. Оба преступления наказуемы. Я перерезала ей горло. Я напилась ее крови. Я смотрела, как она умирает.

Сквозь прутья монастырской решетки я смотрела на изувеченную оболочку Клементины и рыдала. Снова и снова я старалась извиниться, но ей будто было все равно. Мои рыдания эхом отдавались под каменными сводами старинного туннеля, гремели у меня в ушах так, будто могли сотрясти до основания монастырь, но со временем замерли, и мягкий шорох снега опять взял свое. Клемми ждала, точно мои эмоции были лишь ритуалом, который следовало стерпеть. Вытирая глаза, я чувствовала, что вся эта неловкая сцена ей в тягость, хотя внешне это никак не проявлялось — в Клементине больше не было ничего очевидного, явного. Теперь ее с головы до ног укутал белый снежный саван. Она была белее снега у ее ног, пепельные мазки залегли под глазами, синие губы расслабленно обвисли, и ужасная рана в горле не кровоточила. В накидке из волчьих шкур она словно вышла из древнего склепа, и это показалось мне ужасающе уместным. В Клементине Спенс всегда было что-то древнее, архаичное.