— И как же вы с ним познакомились?

Он потянулся к ручке двери.

— Личные связи.

— Еще одна ложь, и я набираю номер, пусть ваш новый друг сам разбирается с последствиями. Возможно, тогда вы уже не будете ему так нравиться. Или я неверно расценил ваши теплые отношения?

В это мгновение, впервые за наше краткое знакомство, я увидел в щенке нечто, достойное жалости: ведь это был лишь мальчишка, ему страшно, он увяз в том, что едва понимает.

— Хотите верьте, хотите нет, — отозвался он, — я впутался в это из любви, а потом было слишком поздно поворачивать назад. Больше я сказать ничего не могу.

Я не стал делать вид, будто понимаю его слова, но в них была толика правды, во всяком случае, они не отдавали откровенной ложью.

— Можно ему передать, что вы согласны встретиться? По окончании рабочего дня?

Я покачал головой.

— Завтра в то же время. При свете дня.

Стоило ему добиться своего, к нему вернулась надменность.

— Он света не боится. Вы совершаете понятную, но очевидную ошибку. Так поступают многие, и это бесконечно его раздражает.

Заканчивая записывать свою версию этого разговора, я понимаю, что каждое на первый взгляд убедительное слово из уст этого утомительного киномана таит в себе ложь. Выдав мне байку про постсоветские преступления, он утаил самую важную информацию. Но я имею дело не с обычным и даже не с исключительным преступником. Истина в этом деле лежит в другом, в областях, которые он раскрыл случайно, хотя и пытался их скрыть. Все происходящее как-то связано с названиями мест. Как именно он его назвал? Голос. А голос шепчет названия мест. И эти названия мне известны. Подонок говорил про названия. Названия я слышу уже много месяцев, не догадавшись сделать очевидное. Записать их.

Вот частичный перечень. Не знаю, что означают эти слова. Не знаю, верю ли я сам в их значимость. Но интуиция подсказывает мне, что сбрендивший гангстер использует эти слова, чтобы наложить на наш офис какое-то вредоносное заклятие. Если бы пришлось гадать, я сказал бы, что это остатки какого-то обесцененного шифра времен холодной войны, мертвый сигнал разветвленной, но ныне покойной разведслужбы, возвращенный к жизни ради неведомых целей. Все это напоминает старую шутку про подсознательные послания, слова, намеренно вворачиваемые в обычный язык, дабы убедить слушателя. Да, есть тут что-то от неряшливого, уморительно-топорного фокуса шпиона из-за бывшего железного занавеса. И в то же время оно почему-то лишает спокойствия и мужества. Это терроризм?

Если я закрываю глаза и внимательно вслушиваюсь в каждый слог, то получается последовательность согласных и гласных, на первый взгляд бессвязная, но каждая из них, возможно, служит вешкой в замысловатом шифре. Если не ошибаюсь, несколько слов являются географическими названиями, другие более невнятны, но звучат они смутно знакомо, и последовательность приблизительно такая: «Персеполис, Никополис, Атлантида, Карфаген, Чикаго, Мекка, Масада, Хиросима, Атланта, Чикамауга, Шилох, Лепанто, Константа, Константинополь, Куликово поле, Мартва Дрога, Полтава, Варна, Мазамури, Луапула, Салоники, Балаклава, Нагасаки, Хуэ, Сомма, Марна, Тир, Капоретто, Туол Сленг, Шеньян, Гайояо, Конго, Маньчжурия, Лхаса, Медина, Румбала, Нитра, Шанхай, Нанкин, Ниневия, Галлиполи, Гоморра, Треблинка, Лубянка, Котлас-Воркута, Каямарка, Хе-Санх, Антьстам, Бленхейм, Дьен Бьен Пу». Одни — печально известные места сражений, другие… можно лишь гадать, что они значат. Но почему?

После первых тридцати восьми названий в этом ряду лишь Нанкин дает возможный намек на ключ шифра. Жених Эвангелины вероятно тоже слышал часть этого перечня. Возможно, он поднялся на двадцатый этаж, что-то услышал или увидел, и тут его попытались убить; он старался кому-то сказать, но никто не понимал. Он старался объяснить матери. Она сама мне так говорила. Он очнулся и произнес одно слово «Нанкин», хотя никогда в жизни там не был. И бедолага Принц тоже, вероятно, знал, но его до смерти запугали. Теперь страшно и мне. И я не знаю, как и куда двигаться дальше. Чумной сопляк прав. Что я скажу полиции? А если не обращаться к властям, то я понятия не имею, как реагировать на эту угрозу, хотя, наверное, неплохо было бы несколько дней на работе не появляться. Уехать из города. Запереться в загородном доме. Сейчас ведь конец сезона. Можно сказаться больным. Ни при каких обстоятельствах не буду встречаться с этим преступником. Ни при каких обстоятельствах не увижусь с ним, пока не соберу больше фактов. Через стеклянную стену кабинета мне видно, как мимо, точно во сне, бредет монтажер Ремшнейдер, один из заболевших. Не сомневаюсь, он тоже слышал голос. Голос звучит в его голове, как и в моей, но он поддался ему, как поддался Принц. Теперь мне кое-что вспоминается — разговор, который был у меня прошлой весной с другим монтажером, Джулией Барнс, и внезапно возвращается и его суть: странный разговор об этническом наследии и Трансильвании. Она пыталась мне что-то рассказать, а я обратил все шутку, а после заболели монтажеры. Нутро мне подсказывает, что Джулия Барнс знает. Или знала. Если ее не заразили, она союзник.

P.S. На повестке дня — потрясения. Теперь администрация повела наступление на «Час», вероятно, почувствовала нашу уязвимость. Боб Роджерс назначил совещание на следующий понедельник. Продюсерам и корреспондентам предписано вернуться со всего света в Нью-Йорк, чтобы узнать о будущем «Часа». Это конец сезона и, если не ошибаюсь, конечная станция.

Джулия Барнс держала все в себе — из последних сил, и то благодаря лишь тому, что эфирный сезон заканчивался, и продюсер, для которого она делала трудный заграничный сюжет, отсутствовал. Дни за окном ее спальни удлинялись. Иногда она пешком шла два десятка кварталов от своей квартиры в Челси, вдоль сверкающего Гудзона, мимо страшного провала к зданию на Вест-стрит. Ей удавалось выкраивать время, чтобы проводить его с сыновьями, даже посмотреть пару фильмов. Передышка в расписании питала ум и душу, заставляя испытывать то, что она всегда испытывала в это время года: жизнь существует и за стенами монтажной. Ее муж, вполне сносный повар, готовил сезонные блюда. Они встречались со старыми друзьями. «Да, — думала она каждое утро, идя по набережной, — я смогу пережить еще год».

Но что-то надвигалось. Входя в вестибюль, махая перед носом у охранника пропуском, нажимая кнопку вызова лифта, она заново предчувствовала тьму и пыталась бороться с ней. Тьма принесла ощущение неизбежной катастрофы, но и это было еще не все, тьма плохо влияла на ее давление, портила пищеварение, выматывала нервы. Головные боли мучили ее как никогда раньше. Дело исключительно в стрессе, ведь физически она мало старела. Да, можно немного похудеть. Да, стоило бы есть побольше рыбы и почаще ходить в спортзал. Поднакопить и увеличить полезный холестерин. Конечно, конечно и снова конечно. Врач так и говорил. Но таковы нормальные занятия любой женщины в климаксе. Нет никаких физических симптомов упадка, и все-таки в здании «Часа» она его чувствовала, видела, как гнильца уже разъедает остальных.

Она старалась уходить как можно чаще. Ей еще повезло, что она могла покидать здание на ленч, есть греческий салат и нежиться на солнышке возле огромной стройки на месте соседнего здания. Близость ужасной раны в асфальте тревожила ее гораздо меньше атмосферы на двадцатом этаже. Мысли о времени и смертности, терроризме и безопасности, политике и вере утратили былую значимость и, напротив, теперь казались разумной и здоровой темой для размышлений.

В день, когда ее известили о большом совещании, когда Боб Роджерс якобы объявил, что уходит на пенсию и что, следовательно, впервые в тридцатипятилетней истории программы произойдет смена руководства, она особо долго просидела на пирсе в Бэттери-парке. Отказавшись от греческого салата, она выбрала чизбургер с картошкой и получила от него огромное удовольствие. Задержаться на пирсе ей позволила счастливая нестыковка в графике. Она не сможет начать работу над следующим сюжетом, пока ее продюсер, Салли, не вернется из Японии, а это случится не раньше следующей недели. Салли преждевременно отозвали на совещание. Роджерсу не было дела, что ей еще нужно доснять материал, и им с Сэмом Дэмблсом придется возвращаться в Японию. Совещание станет историческим событием. На карту будет поставлена судьба величайшей программы теленовостей. А пока летняя жара била все рекорды, перейдя отметку в девяносто градусов по Фаренгейту. Люди в центре разоблачались. Кондиционеры в окнах громыхали, как старые велосипеды.