— Вся эта румынская ситуация кажется мне подозрительной.

— О Господи Боже…

Боб закрывает за спиной дверь.

— Что, если сеть все сварганила, лишь бы использовать ситуацию против меня?

Эти кошмарные глупости я уже слышал.

— Что сварганила? Похищение и возможное убийство собственной служащей?

— Ставки очень высоки, Остин.

— Да нет, ты, верно, шутишь.

— На сей раз не знаю.

Он пожимает плечами. Он и не собирался острить. Молния пронзает мне поясницу. Бомбы разносят деревни по обе стороны позвоночника. Пора лечь. У Пич есть перкоцет.

— Может, я выжил из ума? Да нет, черт побери, знаю, что выжил. Но слишком уж странные, на мой взгляд, совпадения. Как раз когда наш рейтинг падает, как раз когда сеть заговаривает о том, что зрители программы стареют, исчезает девчонка. Конечно, я сомневаюсь, что все так увязано, но слишком уж удобно получается, и будь я проклят, если они ее против меня не используют.

Нужно опустить жалюзи, осторожно лечь на диван и провалиться в забытье. Пожалуйста, Пич, принеси перкоцет. До Боба наконец доходит:

— Господи, да ты в худшем состоянии, чем я.

— Поясница.

— Поговорим позже.

Действительно пора вздремнуть, оправдать задергивание занавесок. Боль прокатывается по спине, как Гитлер по Франции. Ваш терапевтический дневник, Бантен, облегчения не приносит.

На мне счастливый габардиновый костюм. Может, сегодня услышу хорошие новости. Пришел поздно, словно бы в тумане, и тут же назойливая записка. Джулия Барнс хочет поговорить. Срочно. Мой девиз — всегда выкрой время для монтажера, но какая у нее, черт побери, срочность? Я хотя бы раз просил монтажера о встрече? Не нужно ей договариваться о приеме. Могла бы просто прийти. Но лучше бы не приходую. Она работала с Эвангелиной над сюжетом о клоуне с родео. Может, у нее есть какая-то догадка, зацепка. Хочу ли я слушать? Ночью почти не спал. Пора принять перкоцет. Выручай, счастливый костюм!

Судьба Габсбургов наконец меня настигла. Мудрый предок, ты повернулся спиной к тому миру, нужна мудрость, а неудача, как ты всегда говорил. Рак костей тебя все-таки прикончил, но не нацисты. Рак костей, осложнение рака простаты, но ты прожил долгую жизнь и спас нас от истории, уехав из империи Габсбургов в двенадцатом году. Еще два года, и тебя призвали бы в армию, и наша история закончилась бы, как и у остальных Троттов — пулей между ушей, а не в этом комфортабельном орлином гнезде на двадцатом этаже, на воздушных потоках Америки, которой плевать, которая не знает ничего о мире, откуда ты сбежал, о мире, уничтоженном худшим бедствием двадцатого века. А теперь все эти несчастья гранатными разрывами путешествуют вверх-вниз по моей пояснице. Чем старше становится еврей, тем больше ему страдать.

Джулия Барнс точно призрак возникла в дверях моего кабинета незадолго до ленча. Постучала.

— Я не вовремя?

Я жестом предложил ей садиться. Она закрыла за собой дверь — неразумная показуха. Теперь все заинтересуются. В нашем маленьком мирке шепоток закрываемой двери звучит разрывами канонады. Люди вокруг навострят уши.

— В чем дело, дружок?

— Я вам когда-нибудь говорила, что мои родители венгры?

Должен признать, такое начало неотложного разговора меня заинтриговало.

— Моя девичья фамилия Телеки.

— Звучит благородно!

Она отвернулась, волосы упали ей на лоб, и она рассмеялась.

— К тому же в Ютике, ни больше ни меньше.

Я понятия не имел о ее родне, но когда Джулия про нее сказала, увидел в ее взгляде прославленный венгерский пессимизм.

— Ваша родня, насколько я знаю, тоже из тех краев.

— Верно. Польские евреи из Галиции. Подданные Габсбургов. — Достав сигарету, я забросил ноги на стол. — Не Телеки, конечно, но один из моих предков ставил перед фамилией «фон». Так тебя генеалогия сегодня беспокоит?

— Пожалуйста, не считайте меня сумасшедшей, — прокашлявшись, она понизила голос, хотя закрыла перед этим дверь. — Ремшнейдер оцифровал пленки из Румынии.

Похоже, это не моя проблема. Она что, пытается подсидеть Ремшнейдера? И в своей мелкой интрижке за чужое место хочет заручиться моим содействием? Тогда она обратилась не по адресу.

— И что с того?

Оперев локоть о стол, она опустила голову, словно шептала через решетку в тюремной стене.

— Нет никакого румынского интервью. Для румынского интервью нет даже бюджета. А без раскладки по бюджету нет и монтажера. Так почему же он оцифровывает?

Я не сумел понять, как это меня касается, если не считать смутной связи с прочими румынскими проблемами, но все равно испытал укол нервозности, будто по неведомым причинам эта информация очень важна.

— Ты уверена, что нет информации по бюджету? Должна быть.

Тут она, кажется, взяла себя в руки: села на стуле прямее и говорить стала чуть громче. В моем тоне она, очевидно, уловила сомнение, а большего мне и не требовалось.

— Я не дура, Остин. Я совершенно уверена. Нет никакого бюджета. Но дело вообще не в этом.

— А почему ты так встревожена, можно спросить?

Она залилась краской, и мне стало ее жалко. Она неделю не спала из-за того ролика с клоуном на родео, ей нужно пойти домой и отдохнуть. По моему опыту, в нашем деле бессонница — самое верное средство загубить карьеру.

Джулия словно бы собиралась с мыслями. Она талантливый монтажер и хороший человек, но и у нее есть свои пунктики. Например, она первой бросается обвинять ближних в сексизме. Я себя сексистом не считаю, хотя в прошлом меня в нем обвиняли, и без острой необходимости мне не хочется подставляться. Но ее странный пыл просто наталкивал на подозрения. Я порылся в бумагах на столе, ища пепельницу, а Джулии давая минуту передышки.

— Вот почему это важно. — Она вздохнула. — Те пленки прибыли из Румынии, хотя мы их не ждали. Наш ассистент продюсера пропала в Румынии. Насколько нам известно, она, возможно, мертва. Ладно. Это мы знаем. И вдруг Миггисон отдает мне пленки на хранение, а потом я узнаю, что их ни с того ни с сего забрали из моей монтажной и передали другому монтажеру, который не вправе их трогать, и этот монтажер их оцифровывает, словно они нужны нам для материала, хотя, как нам обоим известно, никакого сюжета не будет, и ничего на этих пленках все равно использовать нельзя. Поэтому еще раз спрашиваю: зачем, черт побери, он их оцифровывает? Почему мы не отдаем их прямо в полицию?

Что-то разумное в ее словах было, хотя логика попыток увязать две разнородные проблемы хромала. Насколько все мы знали, эти пленки могла снять какая-то другая группа нашей сети — для «Вечерних новостей» или «Восхода», и к нам они попали по ошибке. Я понятия не имел, с чего это другой монтажер пожелал их оцифровывать, но едва ли тут есть нечто зловещее.

— Если ты говоришь, что между Эвангелиной Харкер и этими пленками есть какая-то связь, мне бы очень хотелось видеть доказательства.

Тут она почти снисходительно качнула головой, голосу нее стал еще чуточку громче:

— А как быть с фамилией? Олестру? Разве Локайер не сказал, что именно так звали человека, на которого собиралась выйти Эвангелина. Или это не считается? Или я сошла с ума?

Настроение у меня начало портиться, а это вредно для давления. Сбросив ноги со стола, я сел прямо. Фамилия меня встревожит, но ведь сама по себе она не являлась доказательством.

— Еще что-нибудь, милочка? — С моей точки зрения, разговор был закончен.

Она отодвинула бумаги у меня на столе.

— Вы не слушаете меня, Остин. Пленки прибыли из Трансильвании.