Из всех игроков, рассказывал мне как-то один старый крупье, самые уязвимые те, кто живет в каком-то страхе. Страхе перед жизнью, перед старостью, потерей благосостояния, в страхе перед болезнью или смертью. Мужчины около пятидесяти и женщины после сорока уязвимы, потому что думают, что стоят на границе способности чувствовать и переживать. В игорном зале всем этим людям присущи схожие мысли: зачем осторожничать? какой смысл в деньгах? для кого их копить? Все равно один конец! На таких игроках и держатся банки. Не на робких туристах или господах, заскакивающих время от времени тайком от супруги, и не на азартных маньяках, которые рискуют тысячами, но и уносят тысячи. Не на них. Только на людях в страхе. Поэтому ни в каком другом веке игорные залы не процветали так, как в нашем.

Я задумался, перед чем Петра Венд испытывала страх, какого рода террор испытывала она на себе, и наблюдал за ней дальше, как она сновала между двумя столами, затаив дыхание, возбужденная, в своего рода уединенном экстазе. Примерно через три четверти часа она собрала свои фишки и направилась в бар. Кажется, дурман прошел. Она осталась при своем: пару тысяч шиллингов проиграла, но обладала еще кучей фишек. Я подошел и сел возле нее за стойку.

— Добрый вечер.

— О! — Она вздрогнула в испуге. Потом ее глаза сузились. — Вы давно здесь?

Я кивнул.

Подошел бармен:

— Что будете пить?

— Бокал шампанского.

— Мне одно виски, — сказал я.

Бармен удалился. Ослепительно белые волосы Петры блестели. Она тихо спросила:

— Вы следили за мной во время игры?

— Да.

Она скрестила свои красивые ноги, туго забила в сигарете табак и сказала еще тише:

— Я тоже следила за вами, господин Голланд.

Я ожидал нечто подобное, это было почти облегчение.

Бармен поставил перед нами бокалы и снова удалился. Из зала доносились выкрики крупье, иногда было слышно, как крутится шарик.

— Где вы за мной следили?

— В доме на Акациеналле, господин Голланд. — Ее голос звучал кротко, она мурлыкала, как кошка, тепло и мягко. — Когда вы… тот предмет вынули из складки.

Я чувствовал запах ее духов. Она сидела, нога на ногу, откинувшись назад, с вызывающим видом. Сумочка с фишками лежала перед ней.

— Я видела, как вы спрятали его в карман.

Я ничего не ответил.

— Вы ведь спрятали его в карман, не так ли?

— Если вы это видели, почему не сообщили комиссару?

Она взяла в рот сигарету. Я дал ей прикурить. Она выдохнула клуб дыма, потом серьезно ответила:

— Я подумала, что это был предмет, существование которого вы хотели сохранить в тайне. Предмет, принадлежащий той женщине, о которой вы говорили.

— Сибилле Лоредо?

— Да, женщине, которую вы любите.

— Поэтому вы промолчали?

— Да, поэтому.

«Trente-quatre, rouge, pair et passe!»[47] — донесся голос крупье из зала.

Я понял, что утаивать что-либо не было никакого смысла.

— Это была сережка. Она принадлежала Сибилле. Я не знаю, как она попала в дом на Акациеналле. Я… я также не знаю, что теперь буду делать. Я вам очень признателен, что вы не выдали меня.

Она отхлебнула глоток.

— У вас есть фотография госпожи Лоредо?

— Да.

«Zéro!»[48]

И оживление в зале.

— Конечно.

Я вынул бумажник и достал фотографию, которую всегда носил с собой. На ней Сибилла была снята на пляже Ваннзе. Она лежала в черном купальнике на песке и смеялась. Мне всегда очень нравилось это фото.

— Вот, пожалуйста, — протянул я фотографию Петре Венд.

— Это… — начала она.

Стакан выпал из ее рук и со звоном разбился. На красном ковре расплылось темное пятно.

— Что случилось?! — бросился к нам бармен.

— Помогите мне, — сказал я. — Даме стало плохо!

Кроме нас в баре сидели еще двое мужчин; они бросились мне в глаза сразу, как я вошел. Оба, должно быть, проигрались. Они прислушивались к голосам крупье из зала, точнее к голосу одного из них. Когда я шел к стойке, тот как раз выкрикнул: «Trente-six, rouge, pair et passe!»[49]

На это один из мужчин сказал:

— У меня было двадцать на последней дюжине и десять Transversale pleine.

Другой ответил:

— Черт, а я, идиот, опять поставил на двенадцать, два слева, два справа!

Оба продолжали играть. А так как у них больше не было денег, они могли играть только мысленно, чем они и занимались. В мыслях они ставили фишки, которых больше не имели.

«Vingt-neuf, noir, impair et passe!»[50] — крикнул крупье от первого стола.

— У меня ничего, — сказал один.

— А у меня «лошадка» с десятью шиллингами, — ответил его партнер по странной игре и потер руки.

Сейчас, когда мы с барменом старались привести в чувство Петру, оба мысленных игрока подошли к нам. Один смущенно спросил, не может ли он чем-нибудь помочь, второй в это время поднял с пола упавшую сумочку Петры. Две двадцатишиллинговые фишки выкатились из нее. Продувшийся игрок воспользовался всеобщим замешательством, чтобы их украсть. С отрешенным видом он опустил кусочки искусственной смолы в карман. Он был убежден, что этого никто не заметил. Никто и не заметил, кроме меня, а у меня были другие заботы.

— Я принесу даме коньяк, — сказал бармен.

Воришка высказался, что при обмороках лучше всего «Ферне Бранка», и заспешил в зал.

После первого глотка «Хеннесси», который мы в нее влили, Петра открыла глаза. Она все еще лежала на ковре, я поддерживал ее голову. Как только она пришла в себя, ее зубы застучали по стакану, это звучало ужасно.

— Мне очень жаль. — Она, шатаясь, поднялась и оправила платье, при этом чуть не упав снова.

— Что случилось? — Я крепко держал ее. — Что с вами?

— Волнение от игры, — вежливо пояснил бармен. — Может быть, даме лучше выйти на воздух…

Лицо Петры было совсем белым. Она посмотрела на стойку. Я тоже посмотрел на стойку. Там, куда смотрели мы оба, лежала фотография Сибиллы.

— Пожалуйста, проводите меня в мой номер, — сказала Петра. — Мне нужно с вами поговорить.

Я заплатил за выпивку и вместе с ней двинулся через зал наверх. За первым столом сидел воришка. Он как раз поставил на девятнадцать украденный кружок. Шарик крутился.

«Dix-neuf, rouge, impair et manque!»[51] — возвестил крупье.

Вор выиграл семьсот шиллингов.

Номер Петры был похож на мой. Здесь также был приемник, который передавал музыку. Звучал концерт фа мажор Джорджа Гершвина[52]. Петра выключила радио, села на постель и сказала:

— Теперь я знаю, кто убил Эмилио Тренти…

— Кто?

Она продолжала не двигаясь:

— …и кто так же убил бы меня, если б мог.

— Кто? — спросил я еще раз.

— Женщина, чью фотографию вы мне показали.

— Сибилла? Она кивнула.

Непостижимое становится понятнее, становится переносимее и представимее, как только покидает область невысказанного и облекается в слова, из уст или на бумаге. Кошмар, рассказанный поутру, уже не пугает, он может быть даже смешон.

Мы сидели друг против друга в светлом неуютном номере отеля, Петра на кровати, я — в неудобном кресле, и она сообщала мне, что считает Сибиллу убийцей. Я подумал, что это — не говоря о прочем — страшно, но возможно.

Я спросил:

— Так вы знаете Сибиллу?

— Да, — сказала она, и ее зубы снова застучали.

— Может быть, вы путаете ее с кем-то другим? Фотография не слишком хорошая. Есть люди, очень похожие друг на друга.

— Господин Голланд, у вашей подруги была родинка величиной с шиллинг под левой подмышкой?

— Да.

— Она плохо слышала на правое ухо?