— Вставайте!

Этот приказ она медленно, дрожа всем телом, выполнила. Она была на голову ниже меня. Механически она отряхнула изящными, почти детскими руками снег с пальто. Я схватил ее за плечо и сделал, ковыляя, два шага по направлению к вилле. И тут она заговорила:

— Нет!

Женщина остановилась. Она упиралась, она пыталась высвободиться из моей железной хватки:

— Только не в дом! Пожалуйста, не в дом!

— Ну конечно! — сказал я. — Ну конечно! — И потянул ее за собой.

— Нет! — жалобно заскулила она. — Пожалуйста, пожалуйста! Я сделаю все, что вы хотите, все — но только не в дом! Пожалуйста!

Она затопала ногами. Я развернулся и влепил ей пару пощечин. Она разрыдалась.

— Вперед! — скомандовал я.

Теперь она шла не сопротивляясь. Я толкнул входную дверь:

— Заходите!

Она стояла передо мной как вкопанная. Лицо у нее побледнело, осунулось. Должно быть в иных обстоятельствах она показалась бы миловидной. У нее были прозрачные голубые глаза. Совершенно седые волосы выглядели абсолютно неуместно. Она была примерно в возрасте Сибиллы. Мысль о Сибилле подействовала на меня ужасно. Мне пришлось взять себя в руки, иначе я прибил бы эту женщину. Я затолкал ее в небольшую освещенную гостиную и проверил дверь. Изнутри ее можно было закрыть, повернув язычок английского замка.

Я прислонился спиной к холодному дереву двери и посмотрел на женщину. Она тем временем опустилась в стоявшее перед зеркалом кресло. В гостиной был небольшой гардероб, пара старых картин, камин и немного оловянной посуды. Был еще ковер и множество дверей. Все двери были закрыты. Чужая женщина сидела тут и рыдала. Ноги она вытянула, руки безвольно повисли, а по бледному, грязному лицу текли слезы.

— Говорите, как вас зовут и что вы здесь искали. Говорите правду.

Она подняла свое залитое слезами лицо и попыталась что-то сказать. Но ее дрожащие губы выдавали лишь отдельные звуки, она мычала и бормотала, как пьяная.

— В чем дело? Я не понимаю вас.

Женщина сникла и опять заскулила. Я подошел к ней:

— Вы меня слышите?

Она кивнула. Я увидел, что ее покрытые красным лаком ногти обломались и были черными от набившейся под них мокрой садовой земли. Руки дрожали так сильно, что дергались на коленях вверх-вниз. Я сказал:

— Мое имя Голланд. Я приехал сюда, чтобы встретиться с господином Тренти. Вы знаете господина Тренти?

Она снова кивнула.

— Вы здесь потому, что тоже хотели с ним поговорить?

Она кивнула в третий раз. Стояла тишина, мертвая тишина в этом доме. Над холодным камином висела большая картина, изображавшая английскую охоту. Я смотрел на собак и лошадей. На охотников в красных костюмах.

Женщина подняла правую руку и указала на дверь возле камина. Я оставил ее в покое и направился к двери, на которую она показала. В помещении за дверью горел свет. Это была библиотека. По всем четырем стенам тянулись книжные полки. Здесь была лампа под зеленым абажуром и кресло у окна. Господин Тренти лежал на полу перед креслом. На нем был серый однобортный костюм с жилетом, на лице с обращенными к потолку глазами застыло выражение чрезвычайного удивления. Левая рука лежала на левом бедре. Правую господин Тренти поднес к горлу, как будто хотел ослабить галстук или расстегнуть пуговицу на рубашке, оттого что ему стало душно. Но господин Тренти, торговец овощами из Рима, вовсе не хотел расстегнуть пуговицу на рубашке или ослабить галстук, оттого что ему стало душно. Господин Эмилио Тренти больше вообще ничего не хотел, потому что он был мертв. Кто-то его застрелил. Левая сторона его жилета, на которой торчали две расстегнутые нижние пуговицы, была красной от крови.

Один пастор из Дюссельдорфа как-то излагал мне свой взгляд на сущность французского поэта Бодлера[25]. Его убийственное отвращение к красоте, которая казалась ему злом и похотью, было не чем иным, говорил пастор, как проявлением одного из чистейших христианских чувств. По ходу нашей беседы пастор привел еще Шарля Пеги[26], который утверждал, что никто не в состоянии вознести такую чистую молитву, как грешник, потому что он живет в самом сердце христианства.

Когда я начал эту книгу, то написал, что Сибилла Лоредо заняла в моем сердце место, на котором у других стоит политика, Бог или вера во что-то. Сибилла была для меня всем, написал я тогда, во что я верю, во что я был полон решимости верить. Я больше не мог верить в того Бога белой расы, чьи наместники на земле благословляли христианские пушки, а папы поддерживали дипломатические отношения с нацистами, но отлучали от церкви всех коммунистов. Еще меньше я мог верить в заверения политиков. Но так как я понял, что все-таки надо хоть во что-то верить, если я хочу жить, я полюбил Сибиллу. С ней все было хорошо, я в мире засыпал и в мире работал.

В противоположность мне Сибилла была истой католичкой. Иногда, когда она меня просила, я ходил с ней в церковь. Она молилась на коленях, а я стоял рядом, смотрел на нее и слушал слова из алтаря: «Я принес вам мир, да пребудет мир Мой с вами. Агнец Божий, принявший на себя грехи мира сего, дай нам мир». Это было постоянное возвещение и обещание мира в христианской религии, которые и сделали Сибиллу верующей.

Это было, как я понял за недели лихорадочного бега событий после ее исчезновения, последним прибежищем отчаявшегося. Мне пришлось понять, что слово «мир» значило для Сибиллы то же, что для алкоголика бутылка, для нимфоманки совокупление, для больного раком избавление смертью. Сегодня я знаю, как полна отчаяния была эта надежда Сибиллы, в которой я занимал только малое место. Верх отчаяния — и несбыточная надежда. Но тем вечером, когда я стоял над телом Эмилио Тренти в библиотеке дома номер три по Акациеналле в Парше, пригороде Зальцбурга, я еще ничего не знал. Я понятия не имел…

Я встал на колени возле мертвого торговца овощами из Рима и, не дотрагиваясь до него, вгляделся в серое отекшее лицо коммерсанта, с мешками, с избороздившими лоб морщинами и застывшими удивленными глазами. Рот Эмилио Тренти был открыт. В нем было много золотых зубов, что говорило о солидном положении господина. Я почувствовал сквозняк и обернулся. Молодая женщина с седыми волосами стояла за мной. Она сказала почти беззвучно:

— Это не я сделала.

Ее тяжелое пальто из верблюжьей шерсти распахнулось, под ним виднелись фланелевые брюки и синий джемпер. У нее была большая грудь. Она еле слышно добавила:

— Когда я пришла, он был уже мертв.

— Когда вы пришли?

— Незадолго до вас.

— Кто открыл дверь, если он был уже мертв?

— Она была открыта.

На ее лице засохла грязь. На месте, по которому я ее ударил, изо рта вытекло немного крови. Теперь она запеклась. Мы долго смотрели друг на друга, и снова я ощутил невероятную тишину в доме. Не было никакого движения. Эта тишина раздражала меня. Я спросил:

— А зачем вы вообще пришли сюда?

— А вы зачем? — Жизнь возвращалась к ней, она преодолела шок и теперь начала защищаться.

— Господин Тренти хотел поговорить со мной.

Она посмотрела на мертвеца, потом снова на меня и спросила:

— Это вы сделали?

Я покачал головой.

Внезапно она повернулась ко мне спиной. Я закричал:

— Отвечайте на мой вопрос! Что вам было здесь нужно?!

Она ответила, не поворачиваясь:

— Он мне позвонил. Вчера вечером. В Вену.

— В Вену?

— Я живу в Вене. Он позвонил и сказал, что ему нужно непременно со мной встретиться. Срочно. И дал мне этот адрес.

— А он сказал зачем?

— Нет. А вам сказал?

— Он сообщил, что речь идет о некой Сибилле Лоредо.

Я внимательно наблюдал за ней, когда произносил имя, но на ее грязном лице не шевельнулся ни один мускул. Оно оставалось таким же безразличным.

— Сибилле Лоредо?

— Да. Вам знакомо это имя?