И тогда я умру, потому что не смогу вынести такую муку вновь.

— Это Эллиот Нортон, — сообщила она, прикрыв трубку, когда я подошел. — Говорит, твой старый приятель.

Я кивнул и, пока брал трубку, шлепнул Рэйчел по попе. Та не осталась в долгу и, улучив момент, любя щелкнула меня по уху (по крайней мере, мне показалось, что любя). Я смотрел, как она возвращается в дом, чтобы продолжать работу. Она по-прежнему дважды в неделю отлучалась в Бостон, где вела занятия по психологии, только исследовательской работой занималась теперь по большей части в укромном кабинетике, который мы ей устроили в одной из спален. Там Рэйчел, бережно держа руку на животе, трудилась за письменным столом. Сейчас она оглянулась на меня и, направляясь на кухню, кокетливо качнула бедрами.

— Шлюшка, — сказал я ей вполголоса поверх трубки.

Прежде чем скрыться, Рэйчел показала мне язык.

— Чего? — переспросил в трубке Эллиот.

Его южный акцент за это время, кажется, стал еще сильнее.

— Да я говорю «шлюшка». Обычно так я юристов не приветствую. В сексуальном плане словарный запас у меня для них иной. Скажем, «блядюра», «сучара».

— Во как. А исключения допускаются?

— Обычно нет. Кстати, нынче я как раз нашел у себя в саду целое гнездо твоих собратьев по профессии: такие же змеи подколодные.

— Не буду даже гадать, о каких именно идет речь. Как в целом дела, Чарли?

— Да нормально все. Давненько мы с тобой не общались.

Эллиот Нортон в бытность мою детективом работал помощником адвоката в прокуратуре Бруклина, в отделе убийств. Мы с ним прекрасно ладили и в профессиональном, и в личностном плане всякий раз, когда наши пути сходились, пока он не женился и не откочевал обратно на родину, в Южную Каролину, где теперь имел адвокатскую практику в Чарльстоне. Я все еще исправно получал от него открытки к Рождеству. Прошлым сентябрем мы с ним как-то вместе поужинали в Бостоне, он тогда занимался продажей какой-то недвижимости в Уайт Маунтинз, а за несколько лет до этого мы с моей покойной женой Сьюзен останавливались у него дома, вскоре после женитьбы проезжая через Южную Каролину. Теперь Эллиоту было под сорок, он рано поседел и развелся. Его жену звали Алисия — красавица из того разряда, что вынуждает замирать весь транспорт на дороге, несмотря на дождь. Не знаю, что послужило причиной для развода, но допускаю, что Эллиот мог время от времени отвязываться от мачты семейного корабля и плавать налево, уж такой он человек. Помнится, когда мы обедали в ресторане «Сонси» на бостонской улице Ньюбери, на проходящих в раскрытые двери девушек в летних нарядах он пялился как инопланетяне из комиксов и мультиков — с выносными глазами на ножках.

— Такие уж мы, южане, любители сидеть по своим берлогам, — протянул он. — Да еще и хозяйство немаленькое, за рабами прислеживать надо, всякое такое.

— Хорошо, что есть чем заняться на досуге.

— А то. Скажи-ка, ты ведь у нас все еще расследуешь дела в частном порядке?

Я мысленно вздохнул: вот и поговорили по душам.

— Типа того.

— У тебя в портфеле заказов есть местечко?

— Смотря какого размера заказ.

— У меня клиент под судом. Помощь бы не мешала.

— Ты-то в Южной Каролине, Эллиот. А я-то в Мэне.

— Потому я тебе и звоню. Местные законники относятся к делу без энтузиазма.

— А почему?

— Потому что оно непростое.

— Насколько?

— Девятнадцатилетнего парня обвиняют в изнасиловании подруги, а затем в ее избиении со смертельным исходом. Зовут парня Атис Джонс. Темнокожий. А подруга была белая. Из богатых.

— Значит, вправду непростое.

— А он говорит, что этого не делал.

— И ты ему веришь?

— Я ему верю.

— Уж если на то пошло, Эллиот, тюрьмы полны парней, которые говорят, что этого не делали.

— Я в курсе. Некоторых из них я выгородил, зная, что они это делали. Но этот парень другой. Он чист. Я поручился за него состоянием. В буквальном смысле: я свой дом внес в качестве залога.

— Чего ты хочешь от меня?

— Нужно, чтобы кто-то помог переправить его на время в безопасное место, а затем вник в обстановку, проверил показания свидетелей. Кто-нибудь не из этих мест — такой, которого не запугаешь. Тут работы всего на неделю; ну, может, на денек-другой больше. Понимаешь, Чарли, на этого паренька навесили смертный приговор еще до того, как он вошел в зал суда. При нынешнем раскладе он может до приговора и не дожить.

— Где он сейчас?

— В Ричленде, в окружной предвариловке. Но больше я его там удерживать не могу. Это дело я принял от государственного защитника — на своего у парня нет денег, — но теперь пошел слушок, что какое-то сучье из местных сидельцев-скинхедов вполне может приобретения авторитета ради его замочить, стоит мне попытаться его вызволить. Потому я и организовал для него выход под залог. В Ричленде за жизнь Атиса Джонса никто не даст и гроша.

Я оперся спиной о перила крыльца. С резиновой костью в зубах подбежал Уолтер и сунул ее мне в ладонь. Ему хотелось играть. Я чувствовал, какое у него настроение. Еще бы: на дворе погожий, по-летнему теплый день; моя подруга лучится радостью оттого, что в ней постепенно растет наш первый ребенок, и финансово у нас очень даже ничего. При таких делах подмывает расслабиться, понаслаждаться собственной беспечностью, пусть и недолго, пока можно в кои то веки просто плыть по течению. Клиент Эллиота Нортона был мне сейчас нужен, как бывает нужен забравшийся в ботинок скорпион.

— Эллиот, я и не знаю. Честно сказать, с каждым твоим словом меня так и тянет заткнуть себе уши.

— Ну и, коли на то пошло, позволь доложить самое худшее. Ту девушку звать — точнее, звали — Мариэн Ларусс. Дочь Эрла Ларусса.

С упоминанием этого имени я кое-что вспомнил. Эрл Ларусс был, пожалуй, самым крупным промышленником от обеих Каролин до Миссисипи; владельцем табачных плантаций, нефтяных скважин, заводов и фабрик, шахт и рудников. Принадлежал ему и чуть ли не весь Грейс-Фоллз — городок, где родился и вырос Эллиот. Но при этом прочесть об Эрле Ларуссе было решительно негде. Не было о нем фактически ничего ни на страницах светской хроники, ни в деловой прессе; не был он замечен ни возле кандидатов в президенты, ни в окружении напыщенных индюков-конгрессменов. Целые компании работали на то, чтобы дела его не были достоянием гласности, а к нему самому не совались ни журналисты, ни папарацци; вообще никто. Эрл Ларусс любил уединенность и готов был хорошо платить, чтобы ее оберегать — однако смерть дочери невольно выводила его семью прямиком под фотовспышки. Его жена умерла несколько лет назад, сын Эрл-младший был на пару лет старше Мариэн — но никто из уцелевших членов клана Ларуссов не делал никаких заявлений ни о смерти Мариэн, ни о предстоящем суде над ее убийцей.

И вот теперь Эллиот Нортон взялся защищать человека, обвиняемого в изнасиловании и убийстве дочери самого Эрла Ларусса, что фактически делало моего приятеля парией, вторым по непопулярности человеком во всей Южной Каролине (первым, по логике, шел его клиент). Никаких сомнений: достаться должно всем, кто вольно или невольно попадет в водоворот этого дела. Причем даже если бы сам Эрл решил остаться беспристрастным и положился на правосудие, пристрастие здесь проявила бы уйма других людей, для которых Эрл был одним из своих, потому что платил им зарплаты и гонорары — а может, просто одарил бы улыбкой того, кто верней засудит мерзавца, повинного в убийстве его девочки.

— Извини, Эллиот, — произнес я. — Влезать во все это, причем именно сейчас, мне ох как не хочется.

На том конце провода воцарилось молчание.

— Я в отчаянии, Чарли, — выдавил наконец мой собеседник, и действительно, его голос был полон усталости, страха и глухой тоски. — В конце этой недели от меня сбегает секретарша — ее, видите ли, не устраивает список моих клиентов, — а скоро мне и за едой придется ездить в Джорджию, потому что здесь мне и тухлой курицы никто не продаст. — Он повысил голос. — Только не надо говорить, что ты весь из себя занятой и тебе ни до чего, как будто в какой-нибудь гребаный Конгресс думаешь баллотироваться. А у меня и дом, и сама жизнь, может, висят на волоске, и…