В тот момент, когда он на меня наваливался, я все же изловчился пнуть его в раненый бок. На губах у него вскипела слюна, а глаза расширились от боли, но коленом он уже упирался мне в грудь, и я опять пытался воспрепятствовать ножу. Вместе с тем было видно, что он в шоке, а из пулевой дыры вовсю льется кровь. Я внезапно ослабил хватку, отчего он ткнулся вперед, как раз носом о мою вскинутую голову. Послышался вскрик; я же, стряхнув его с себя, мигом вскочил и сделал подсечку, отчего он сильно ударился спиной оземь.

При этом послышался влажный хруст, и что-то выпросталось наружу у него из груди, как будто отломилось одно из ребер и пробило кожу. Я отступил назад, глядя, как сбегает кровь с корня кипариса и как нанизанный на него охотник тщетно пытается освободиться. Протянув руку, он взялся за корень, обагрив себе при этом ладонь. Растопыренную пятерню он с укоризной показал мне — дескать, видишь, что ты наделал, — и бессильно уронил голову, испустив дух.

Я отер рукавом мокрое от пота и грязи лицо. Повернулся подобрать пистолет — и увидел, как на меня из деревьев взирает окутанная саваном фигура.

Это была женщина: я различал под полотном форму грудей, хотя лицо оставалось спрятанным.

— Мелия, — назвал я ее по имени, — не бойся.

Едва я к ней двинулся, на меня упала тень. Я обернулся: там стоял Терей. Единственное, что мне врезалось в память, это грубый крюк в его руке. Вот он метнул крюк в меня, и все подернулось тьмой.

В чувства меня вернул все тот же запах лекарственных трав. Я лежал в домике, на кухне, крепко связанный по рукам и ногам. Приподняв голову, стукнулся о стенку. Донимала боль в спине и плечах. Куртка отсутствовала — вероятно, истрепалась в хлам, когда Терей крюком волок меня к своему жилищу. Смутно помнилось, что сознания я лишился под высоченными деревьями и что сквозь дырявый полог их листвы в меня спицами вонзался солнечный свет. Не было ни сотового, ни пистолета. На полу я провалялся долго — похоже, несколько часов.

Через какое-то время послышалась возня у входа, и в нимбе гаснущего вечернего света появился Терей. В руках у него был заступ, который он, прежде чем войти в домишко, прислонил к дверному косяку. Женщина не показывалась мне на глаза, но я чувствовал, что она поблизости — должно быть, у себя в затемненной комнате, в окружении глянцевой красоты, с которой ей никогда уже не соперничать.

— Добро пожаловать, брат, — сказал Терей, присаживаясь рядом на корточки.

Свои темные очки он снял. Вблизи устилающая его глаза пленка казалась почти прозрачной. Она напоминала тапетум — отражающую поверхность, с помощью которой некоторые животные лучше видят при скудном ночном свете.

Он налил в бутылку воды из-под крана и, поднеся ее к моим губам, аккуратно наклонил. Я судорожно глотал, пока вода не потекла по подбородку. Я закашлялся, морщась от боли, которая жестяным эхом отдавалась у меня в голове.

— Какой я тебе брат.

— Не будь ты мне братом, тебя бы уже не было в живых.

— Стало быть, ты их всех прикончил?

Он чуть подался ко мне:

— Таких людей нужно учить. Это мир соразмерностей. Они отняли одну жизнь, разрушили другую. А потому им надо узнать о Белой Дороге, увидеть, что их там ждет; они должны стать частью ее.

С него я перевел глаза на окно и увидел, что свет там идет на убыль. Близится вечер.

— Ты спас ее, — сказал я.

Он кивнул:

— Но не смог спасти ее сестру.

В глазах его я увидел огорчение. Более того — любовь.

— Ох, как она обгорела… Я и сейчас не понимаю, как же ей все-таки удалось выжить. Может, потому, что ее затянуло под воду и подземные ручьи вынесли ее наружу. Когда я ее нашел, она пластом лежала на камне. Я отнес ее домой, и мы с мамой ее выходили. А потом мама умерла, и она с годок обихаживала себя сама, пока я не вышел из тюрьмы. И вот теперь я вернулся.

— Почему вы просто не пошли в полицию и не рассказали обо всем?

— Думаете, все это так легко? В любом случае, тело ее сестры пропало. Ночь стояла темная — откуда, спрашивается, ей знать, что это были за мужчины? Она и говорить-то теперь не может, их имена с трудом написала для меня — да и кто бы поверил, что совершить такое могли молодые, богатые белые люди? Я и сам теперь толком не знаю, какие мысли у нее в голове. От боли, видишь ли, умом тронулась.

Тем не менее это не было ответом на вопрос. Этого не хватало для понимания случившегося. Как и для понимания того, что пришлось вынести Терею и что он заставил вынести других.

— Причиной была Адди?

Он не ответил.

— Ты любил ее. Быть может, еще до того, как на горизонте замаячил Дэвис Смут. Это был твой ребенок? Я имею в виду Атиса Джонса — он был зачат от тебя? А рассказать про то другим она не отваживалась из-за того, кем ты был, потому что даже черные поглядывали на тебя искоса, как на бродягу с болот. Вот почему ты отправился на поиски Смута и не рассказал Атису о том, из-за чего угодил в тюрьму. Ты не открыл ему правду о том, за что убил Смута, поскольку это не имело значения. Ты не верил, что Смут — его отец, и был в этом прав: сроки не совпадали. И вот ты убил Смута за то, что он сделал с Адди, а вернулся как раз к новому насилию, которому подверглась любимая тобой женщина. Но прежде чем ты сумел отомстить Ларуссу и его дружкам, тебя замели копы и возвратили в Алабаму, прямиком на суд, где ты отделался всего двадцатью годами, потому что нашлось достаточно свидетелей, подтвердивших твою версию о самообороне. Видимо, старина Дэвис, едва тебя завидев, схватился за первую попавшуюся железяку, и появился повод с ним поквитаться. А теперь ты снова здесь, наверстываешь упущенное.

Терей не подтвердил и не опроверг мою версию. Схватив меня за плечо ручищей, потянул кверху.

— Это время настало, брат, — сказал он. — Поднимайся, ну же.

Лезвие ножа рассекло веревку на моих ногах. Появилось жжение — значит, кровь снова циркулирует нормально.

— Куда это мы?

Моему вопросу он явно удивился, и я наконец уяснил, насколько он безумен. Он был безумен еще до того, как его приковали к столбу под палящим солнцем. Он был безумен настолько, чтобы годами удерживать здесь умственно и физически увечную женщину, причем все это в угоду каким-то своим странным мессианским побуждениям.

— Назад, к яме, — возгласил он. — Мы идем обратно к яме. Пришло время.

— Для чего?

Он нежно привлек меня к себе:

— Пора явить им Белую Дорогу.

У его лодчонки был мотор; тем не менее он развязал мне руки и заставил грести. Терей боялся. Боялся, что шум привлечет к нему людей прежде, чем он будет готов. Боялся, что я на него наброшусь, если для меня не найти какое-нибудь занятие. Раз или два я действительно прикидывал, не шарахнуть ли его, но мой пистолет был теперь у Терея, прочно удерживался обеими руками, и мушка смотрела на меня. Стоило мне хотя бы замедлить темп, как он начинал кивать и улыбаться — ни дать ни взять как доброму старому приятелю, с которым вместе выехали на пикник. Между тем день понемногу угасал, и вокруг сгущался сумрак.

Где сейчас женщина, я не знал; знал лишь, что она покинула дом незадолго до нас.

— Мариэн Ларусс ты не убивал, — констатировал я, когда на том берегу в поле зрения проявился какой-то дом.

Со двора на нас загавкала собака; в вечернем воздухе хорошо было слышно тонкое позвякивание цепи. На крыльце затеплился свет, показался силуэт мужчины, который добродушно прикрикнул на пса, чем вызвал мою приязнь. Видно было, как он треплет собаку по загривку, а та в ответ преданно виляет черным хвостом. Меня томила усталость. Я будто приближался к концу всего сущего, а эта водная гладь была Стиксом, через который я, в отсутствие мифического лодочника, вынужден переправляться самостоятельно. И едва лодка врежется в берег, как я сойду в подземный мир и затеряюсь в непостижимом лабиринте его пустот.

Я повторил свой вывод.