Сокольничий долгое время молчал. Видно было, что со словами Ионыча он не совсем согласен. Старик Пяткин пришелся по душе добросердечному Феде. В конце концов, не так часто встретишь человека, который тебя и накормит, и напоит, и переночевать оставит. А триста рублей… а что триста рублей? Они за вечер наели и выпили хозяйского больше чем на триста; пожалуй, что и на пятьсот. Особенно Ионыч старался, бочонок красного вина с корицей выдул, наверное. А корица – приправа редкая, с самой Земли поставляется.

– Федя, – позвал Ионыч сердито. – Ты не слушаешь меня?

Сокольничий вздрогнул:

– Слушаю, Ионыч, слушаю. Просто задумался: не поджидают ли нас в Пушкино. Вдруг пропажу Владилена Антуановича уже обнаружили?

– Думаешь, Пяткин догадался о чем-то и сдал нас?

Добрый Федя ничего такого не предполагал, но все-таки сказал, чтоб лишний раз не гневить Ионыча:

– Видимо, так.

Ионыч подошел к стулу, взял брюки, решительно сунул ногу в штанину.

– Ты куда, Ионыч? – спросил Федя.

– Надо потолковать с этим Пяткиным. Хочу проверить, правда ли он о чем-то догадывается…

Дык ночь на дворе! – Сокольничий покосился на будильник. – Полчетвертого времени; спит он еще.

– Зато я не сплю, – заявил Ионыч. Сунул под ремень пистолет, а сверху надел теплый вязаный свитер.

Сокольничий молча наблюдал за его приготовлениями.

– Если что, спеши на выручку, Феденька, – сказал Ионыч. – Тут такое дело, сам понимаешь. Мало ли что может произойти!

Сокольничий кивнул закрывшейся двери, примостил голову на мягкой подушке и мгновенно уснул.

Ионыч не успел сделать и пары шагов по коридору, как заметил черный силуэт у окна. Пригляделся: женщина. Красивая. Белокожая, царственной осанки, в черном платье с глухим воротником, в изящных бархатных сапожках с серебряным напылением. Женщина стояла, сложив руки на груди, и смотрела в заледенелое окно. Ионыч подошел к ней, замер, принюхиваясь: от красавицы пахло шанелью. Ионыч давно не разговаривал со зрелыми женщинами и не знал, с чего начать даже самый обыденный разговор. К тому же он совершенно не ожидал, что в доме живет еще кто-то, кроме деда и внука Пяткиных, и оттого почувствовал полнейшее смятение.

– Красиво, – сказала женщина печально. – Смертельно красиво. Танец холодной смерти, ядовитый пляс искрящих снежинок – всё это так завораживает!

– Весьма завораживает, – согласился Ионыч робко.

– Вы знаете, что местный снег губителен для человеческого организма? Что, в отличие от снега на Земле-матушке, этот снег кроме воды содержит вредные для здоровья канцерогенные добавки?

Ионыч почесал макушку. «Дама-то интельгентная попалась!» – подумал он с уважением и некоторой опаской.

Сказал:

– Я что-то читал об этом, госпожа.

– Современные люди так мало читают! – Женщина печально вздохнула. – Это так меня беспокоит! – Она прижала руку к сердцу.

– Вы совершенно правы, уважаемая… – заикаясь, пробормотал Ионыч. – Тут я с вами спорить не буду: не читают; не хотят, собаки, читать.

– Зачем вообще нужно спорить? – Женщина закрыла глаза. – Споры отдаляют людей друг от друга. Почему люди не примут одну точку зрения, единственно верную?

– Простите, почтенная, – вежливо сказал Ионыч, – я – человек простой, в философии не силен, но тут с вами соглашусь на сто процентов: споры нафиг не нужны. Не переношу, когда со мной спорят, убить такого спорщика готов!

– Мы с вами понимаем друг друга, – помолчав, прошептала женщина. – Я ощущаю смутное родство с вашей простой русской душой.

Ионыч почувствовал, что краснеет.

– Как вас зовут? – пробурчал он.

– Ах, разве это имеет значение? Здесь, на чужой планете, вдали от матери-Земли мы нашли друг друга; к чему нам имена? клички? звания? Зачем все эти несущественные символы собственного бессилия перед могуществом природы? Разве мы не можем сойтись в танце страсти без ненужных имен?

Ионыч из слов незнакомки понял, что пора переходить к более активным действиям. Он сделал шаг к красавице, намереваясь заключить ее в сладкие объятья, но в этот момент в коридоре зажегся яркий свет.

– Анна!

Отморгавшись, Ионыч увидел, как старик Пяткин насильно уводит незнакомку. Ноги женщины заплетались, она бормотала под нос: «Это судьбоносная встреча… боги предначертали…», но сопротивляться не пробовала. Пяткин без слов затолкал женщину в пустую сумрачную комнату, запер дверь на ключ. Изнутри послышалось мелодичное пение.

Ионыч почувствовал себя обделенным.

– А чего это вы, почтенный Пяткин? – спросил он с раздражением. – Мы тут, между прочим, беседовали; о высоком, кстати.

Старик повернулся. Шарф, закрывавший нижнюю половину лица, чуть сбился, стало слышно хриплое стариковское дыхание.

– Это моя дочь, – сказал старик. – Анна – мать Марика.

– Ваша дочь? – удивился Ионыч. – Я думал, она умерла.

– Моя дочь не в себе, – сказал Пяткин. – Она больна душой, и я вынужден держать ее взаперти, вдали от посторонних глаз.

– Не кажется ли тебе, почтенный Пяткин, что это несправедливо? – спросил Ионыч, мысленно представляя Анну в интересном виде – в неглиже и на качелях, окруженную желтыми одуванчиками. – Твоя дочь – свободный человек и имеет право поступать, как пожелает.

– Моя дочь в таком состоянии, что кто угодно может воспользоваться ее доверчивостью для удовлетворения самых низменных потребностей, – резко ответил старик. – Не тебе меня судить, почтеннейший.

Ионыч после слов об удовлетворении низменных потребностей чуть не лопнул от похоти. В его мысленных представлениях Анна сидела на качелях совершенно голая и бросалась в него сочными вишенками, а Ионыч в ответ кидал в Анну березовые веточки. Они беззаботно смеялись; пели птички, по деревьям скакали зайчики.

– Простите, уважаемый Ионыч, – пробормотал Пяткин, отворачиваясь. – Я не должен был этого говорить.

Ионыч потянулся рукой за пояс. Пяткин вздрогнул, бросил на него быстрый взгляд.

Они вытащили пистолеты почти одновременно. Черные зрачки огнестрельных чудовищ смотрели друг на друга ехидно и не без предубеждения. Голубые искры плясали на белоснежном стволе Пяткина, а ствол Ионыча оставался черным, холодным и маслянисто поблескивал – как нефтяное пятно.

– Я мог оставить вас выживать снаружи, – медленно произнес старик. – Но я так не поступил. Я знаю, в тебе мало благодарности, почтенный. Но прояви хотя бы каплю благоразумия: в этом узком коридоре сложно промахнуться. И, клянусь богом, даже если ты нажмешь на курок долей секунды раньше, я успею выстрелить тоже. К тому же…

Ионыч испугался спокойного голоса старика. Испугался до такой степени, что его указательный палец дрогнул и против воли нажал на спусковой крючок. Бах! Старик замолчал на полуслове и, сипло каркнув, завалился на спину. На белой майке в районе тощей груди вспухло темное пятно.

– Соврал, ирод, – пробормотал Ионыч, роняя пистолет на пол. – Соврал, не успел выстрелить… – Ослабевшие ноги не выдерживали крепкого мужицкого тела, и Ионыч опустился на колени. Перед глазами танцевали красно-коричневые пятна. – Но как убедительно набрехал, пес шелудивый: у меня чуть инфаркт не случился…

В коридор выскочил сонный Федя. Охнул, подхватил Ионыча под мышки, поднял и прижал к стене. Ионыч всхлипывал: такое с ним случилось впервые за много лет. Несколько раз в него целились и стреляли, но ни разу Ионыч не испытывал такого звериного ужаса, как после спокойных и уверенных слов старика Пяткина; никто с ним до сих пор так не разговаривал.

– Ну что ты, Ионыч… – бормотал сердобольный Федя, рукавом вытирая Ионычу слезы. – Понимаю, жалко негодяя, чуткое у тебя сердце, но ведь он наверняка первый направил на тебя ствол…

– Первый, – промямлил Ионыч. – А я только в целях самозащиты…

– Какой подлый удар в спину со стороны этого Пяткина! – возмутился сокольничий. – Пригрел, опоил, а потом – гад! – пристрелить пытался.

Ионыч медленно приходил в себя. Поднял пистолет, сунул за пояс.