Ионыч подошел к водителю, на ходу перезаряжая ружьишко.

Водитель поднял покрасневшие глаза на Ионыча, спросил, старательно глядя мимо ствола:

– Чем стрелял?

– Жаканом, – сказал Ионыч.

– Больно, – пожаловался водитель. – И обидно как-то. Девке своей сказал, что сегодня пораньше вернусь, в кабак свожу. Годовщина у нас… год как встречаемся.

– Цены у вас, говорят, подскочили, – помолчав, сказал Ионыч.

– Да не так что бы сильно, – сказал водитель. Он погружался в снег всё глубже и глубже. – Бухло, например, вообще не подорожало.

– Это хорошо, – сказал Ионыч. – Ты из Лермонтовки?

– Угу.

– А шеф твой? Владилен Антуанович?

– Они вчерась в Лермонтовку прилетели из Толстой-сити… Важная персона!

Помолчали.

– А че… че ваще случилось? – спросил водитель. – Чего с Владиленом Антуановичем не поделили-то?

Ионыч промолчал.

– С Машкой обидно вышло, – пробормотал водитель. – Нехорошо получилось… я ее пару раз динамил из-за работы, а в годовщину решил сам для себя: хватит девку мучить… хорошая она девка…

– Прости, браток.

– Добей уж, – попросил водитель и отвернулся. – Больно…

Ионыч подумал и не выстрелил.

Был он человек в сущности неплохой, но садист.

– Че это с ней? – спросил Ионыч, глядя на побледневшую Катеньку. Девочка прижималась к стене и всхлипывала.

– Испугалась голуба наша. – Сокольничий вздохнул. Он возил шваброй туда-сюда по полу, собирая кровь и разлившийся рассол. Перевернутая банка с подсохшими огурцами лежала на краю стола.

– Это еще что? – взревел Ионыч. – Кто банку перевернул?

– Красавица наша. – Федя снова вздохнул.

– Так пусть сама и убирает! – Ионыч выхватил швабру у Феди и сунул Катеньке в руки. Девочка попыталась схватить швабру дрожащими ручонками и уронила.

– Ах ты, негодница! – сказал Ионыч и отвесил Катеньке подзатыльник. – Зря харчи наши проедаешь, дрянь такая!

Сокольничий вздохнул.

Настенные часы с кукушкой показали двенадцать часов. Пластмассовая кукушка со скрипом полезла наружу и застряла.

– Что делать-то будем, Ионыч? – спросил Федя, осторожно переступая тело тонколицего. – Как-то ты так… неожиданно.

– Тарелка – вещь чудесная, – заявил Ионыч. – Кому попало ее показывать не след.

– Тут ты прав, конечно, но всё равно… неожиданно.

Ионыч уселся на табурет, взял со стола помятый огурчик, кинул в рот.

Он неотрывно глядел на Катеньку. Девочка наклонялась, хватала швабру, распрямлялась, роняла швабру, снова наклонялась, брала швабру и так далее. Ионыч и Федя некоторое время завороженно наблюдали за круговоротом Катенькиных действий.

– Что неожиданно, это ты прав, – сказал, наконец, Ионыч. – Сам от себя таких действий не ожидал. Если вдруг схватят, можно попробовать наврать, что мой поступок был продиктован приказом из тарелки, телепатической силой зеленых человечков. Как думаешь, прокатит?

– Вышки-то не дадут по любому, – со вздохом отвечал Федя, – а вот на опыты тебя, Ионыч, заберут обязательно. В какую-нибудь секретную лабораторию, чтоб выяснить, как тарелка изменила твой организм.

– Может, и правда из тарелки приказ пришел? – Ионыч задумался.

– Ты главное самого себя убеди, – посоветовал сокольничий. – Тогда врать легче будет.

– Нас еще не взяли, – подытожил Ионыч. – И мы можем сдернуть подальше отсюда. Эти приехали из Лермонтовки, а мы поедем в другую сторону, в Пушкино.

– Далеко, боюсь, не уедем, – сказал сокольничий, забирая из слабых Катенькиных рук швабру. Повернулся к Ионычу, чтоб что-то сказать, но не успел: Ионыч вломил ему промеж глаз. Федя отлетел к стене, роняя швабру.

– Не мужское это дело – со шваброй по дому порхать! – заорал Ионыч. – Девчонку балуешь!

– Дяденьки, не ссорьтесь, – дрожащим голоском попросила Катенька. Сделала пару неловких шажков к Ионычу, схватилась за черенок швабры.

– Я помою полы, дядя Ионыч.

– Сможешь? – брезгливо поморщившись, спросил Ионыч. – Ты ж еле на ногах стоишь.

– Попытаюсь, дяденька. Ей-богу, попытаюсь.

– Ну, с богом.

Катенька взяла швабру, подошла к ведру, опустила тряпку в воду. Искалеченный Владилен Антуанович лежал совсем рядом. Катенька избегала смотреть на него. Наступала как можно дальше от тела. Ей казалось, что если она коснется тонколицего, случится что-то страшное.

Она несколько раз провела тряпкой вокруг трупа, собрала грязь, сунула швабру в ведро.

Макая швабру в воду, Катенька вспомнила, как когда-то отвлекалась от всяческих невзгод: напевала песенку. Раз за разом пела одну и ту же песню, и ей становилось лучше. В самые ужасные моменты жизни эта песенка помогала, вселяла радость в сердце, возвращала жизнь ловким пальчикам; песенка заставляла маленькую Катенькину душу светиться.

Девочка тихонько запела:

– Ай, березка, березка моя…

– Заткнись! – закричал Ионыч и толкнул Катеньку в спину. Девочка упала прямо на труп и тут же отползла назад, зажимая ладонью рот. – Без песен тошно! – Ионыч повернулся к наворачивающему огурчик Феде и небрежно заметил:

– Хороший ты человек, Федя.

– Хороший, – хрустя огурцом, согласился сокольничий.

– Пойдешь со мной? – постукивая пальцами по столу, спросил Ионыч.

Сокольничий вздохнул:

– А куда я денусь, Ионыч? Я с тобой хоть на край света, ты же знаешь.

– А если я попрошу тебя остаться? – глухо спросил Ионыч.

– Остаться? – Сокольничий замер с половиной огурца во рту.

– Остаться. Отход наш маскировать. Сдерживать этих, из Лермонтовки, сколько сможешь.

– Наш отход?

– Мой, Катерины и тарелки.

Сокольничий тщательно прожевал огурец, запил рассолом из большой жестяной кружки, вытер замасленным рукавом рот.

– Ну?

– Если так надо, то останусь, Ионыч.

Помолчали.

– Жалко мне тебя оставлять, – сказал Ионыч. – Да и надо ли? Надолго ты их всё равно не задержишь.

– Я попробую, Ионыч.

– Стрелок из тебя как из говна пуля, – небрежно заметил Ионыч. Глянул через плечо: Катенька, охая и ахая, возила шваброй возле трупа.

– Для начала надо похоронить наших мертвецов, – решил Ионыч. – А то не по-людски как-то.

– Что ж мы, звери, что ли? – согласился Федя, вставая. – Похороним.

Похоронили Владилена Антуановича в снегу возле круглого катка за домом. Ионыч снял шапку и пробормотал:

– Ты уж не серчай, почтенный Владилен Антуанович. Не со зла полбашки тебе отстрелил, ох не со зла, а по строжайшей необходимости. Зато смотри, какое место для могилы тебе выбрали: катайся на коньках хоть каждый вечер, пусть и в призрачном бестелесном состоянии.

– А можно мне покататься на коньках, дядя Ионыч? – спросила Катенька, зябко кутаясь в дырявое пальтецо.

– Нашла время, дура. – Ионыч нахмурился. – В такой трагический момент на коньках кататься!

– Не чувствую я момента, дяденька, – призналась Катенька. – В голове будто туман какой-то, плохо очень соображаю. Кажется мне, что смерть моя приходит. Только из глубины сознания мысль выныривает: хорошо бы перед смертью на конечках покататься.

– Лапушка. – Федя шмыгнул носом. – Ионыч! Может, разрешим красотульке нашей на конечках покататься?

– Сбрендил, что ли? – Ионыч толкнул Катеньку в руки сокольничему. – Нет у нас времени на всякие глупости. Идите в дом. Собирайте вещички, скоро выезжаем.

– А водитель?

– Да он и так похоронен уже. Снега сверху чутка накидаю и порядок.

Сокольничий взял Катеньку за руку и повел в дом. Ионыч положил лопату на плечо и грузно потопал к вездеходу. Вездеход порядочно присыпало снегом, и он походил на раненого снежного тура, мохнатого и беспомощного. У обочины в снегу темнела дыра. Ионыч подошел к дыре и заглянул внутрь.

Водителя не было.

Ионыч уронил лопату, схватил ружье, повел стволом, огляделся.

Тишина.

Гладкое белое поле, полоса леса на западе, неглубокий овражек. Поседевший от снега вездеход.