Катенька связала для сокольничего Феди замечательные варежки. С ромбиками. Федя примерил варежки и обомлел:

– Хороши! А где ты вязать научилась?

– Ну-у… – Девочка неопределенно махнула рукой.

– Красавица ты наша, – умилился сокольничий.

В сени вошел злой с мороза Ионыч. Затопал сапожищами, сбивая снег, заухал, словно филин. Увидел варежки, бросил:

– А мне почему не связала?

– Не успела, дяденька… – прошептала Катенька.

– «Не уфпела – не уфпела», – передразнил Катеньку Ионыч и приказал Феде: – Выйди, полей.

– Холодно, Ионыч!

– Водки тяпни для сугрева и иди.

Ничего не поделать: Федя тяпнул водки, накинул на плечи медвежью шубу и вышел наружу. Снега намело порядочно. Федя топнул по снежной корке, оставил глубокий след. Вытащил ногу, а сапог застрял в снегу.

– Непорядочек, – горько усмехнулся сокольничий и в одном сапоге пошел к тарелке. Из снега выглядывал только самый верх непознанного летательного аппарата, этакий серебристый прыщик с тремя лампочками – красной, зеленой и желтой. Горела желтая. Сокольничий открыл дверь в кособокую кладовку, вытащил шланг. Покрутил в руках.

Крикнул:

– Ионыч!

Ионыч распахнул заледенелое окно прямо у Фединого носа:

– Ну чего тебе?

– Вода горячая есть?

– Есть, всё есть, котел с утра как заведенный работает.

Федя протянул ему шланг:

– Подключи, пожалуйста.

– «Подклюфи, пафалуста», – противным голосом передразнил Федю Ионыч, схватил шланг и исчез в доме. В окошке появилась любопытная Катенькина мордашка. Сокольничий подмигнул девочке. Катенька спросила:

– Испечь пирожки на вечер?

– Испеки, родненькая, – попросил Феденька. – К водке пирожки замечательно пойдут.

– С капусткой или с картошкой?

– И с капустой, и с картошкой, а еще с яблочным повидлом испеки.

– Хорошо, дяденька!

– А ну пшла! – рявкнул Ионыч из глубины комнаты. Девочку как ветром сдуло. Ионыч сунул голову в окно и, слизывая с побледневших от холода губ снежинки, вручил Феде шланг.

– Давай быстро, пока я не околел на морозе.

– Ты крепкий, Ионыч, – почтительно сказал Федя. – Не околеешь.

На душе у Ионыча потеплело от такой похвалы.

Федя направил шланг на тарелку и открыл воду. Тонкая струйка теплой воды полилась на серебристый прыщик и рядом, растапливая снег. Федя поливал до тех пор, пока не загорелась зеленая лампочка.

– Ну че? – спросил Ионыч. – Хватит уже! Воду-то экономь.

– Да всё вроде, – сказал Федя, закрывая шланг.

– А тарелка как? – уточнил Ионыч. – Теплая хоть?

Федя снял варежку и потрогал тарелку. Тарелка была теплая. Феде показалось, что внутри что-то или кто-то стучит.

– Теплая, Ионыч!

– Ладно, пошли водки тяпнем, – решил Ионыч и закрыл окно.

Федя, кутаясь в шубу, подошел к двери. Сунул ногу в застрявший в снегу сапог, вытащил. В небе что-то протяжно загудело. Сокольничий поднял голову, прикрыв ладонью глаза от падающего снега. По серому небу медленно ползли два темных пятнышка.

– На юг летят, – пробормотал Федя.

– Федя! – глухо закричал Ионыч из-за двери. – Где ты там? Поторопись, что ли!

Сокольничий поспешно вошел в дом. Разделся, стал накрывать на стол. Ионыч одобрительно кивнул, снял со стены гитару и попытался взять аккорд. Струна порвалась. Ионыч выругался и метнул гитару в угол. С жалобным мявом из-под треснувшей от удара гитары выползла покалеченная кошка Мурка.

– Когда ж ты уже сдохнешь, вредное животное! – в сердцах бросил Ионыч.

Мурка спряталась за комод и стала заунывно мяукать.

Рассерженный Ионыч подошел к Катеньке. Девочка возилась у плиты.

– Работаешь?! – рявкнул Ионыч.

– Малютка наша! – воскликнул сострадательный Федя.

– Работаю, дяденька, – робко ответила девочка.

– Отхлестать бы тебя хворостиной, – сказал Ионыч, – да хворостину жалко!

– Жалко… – грустно кивнула Катенька.

– Как там стол, Федька? – крикнул Ионыч. – Накрыл уже?

Федя как раз закончил устанавливать пузырь самогона. Пузырь стал точно посреди стола – симметрично двум граненым стаканам. Ионыч подошел к столу, подвинул колченогий табурет, сел.

– А огурцы где? Катька-а-а-а!

– Несу, дяденьки! – Девочка тащила к столу здоровенную десятилитровую банку с солеными огурцами.

– Малютка наша! Уронит же! – Федя всплеснул руками и кинулся Катеньке на помощь, но Ионыч схватил его за рукав, остановил.

– Не порть мне девчонку. Пусть сама.

– Эх… – вздохнул Федя.

– А вот и огурчики, дяденьки. – Катенька с трудом водрузила банку на столешницу.

– А крышку открыть? – Ионыч приподнял левую бровь.

Катенька сбегала за открывалкой и, сосредоточенно пыхтя, раскупорила банку.

– Крышку рядом положь, – приказал Ионыч, доставая вилку. – Ну-с, приступим, помолясь. Ты, Катька, ступай. Тебе, безбожнице, никакая молитва не поможет.

Катенька, потупившись, побрела на кухню. Федя шепнул ей на ухо: «Про себя помолись. Ионыч не узнает». Обрадованная Катенька кивнула и убежала.

– Балуешь девку, – заметил Ионыч, грызя огурец.

– Маленькая она совсем. – Жалостливый Федя едва не прослезился.

– Ничего себе маленькая. За последний год как вымахала!

Сокольничий пожал плечами. Налил водки себе и Ионычу до краев, щелкнул пальцем по стеклу – стекло обрадованно зазвенело.

– Я, может, тоже маленький в душе! – заявил Ионыч, хватая стакан. – Но что-то меня никто не жалеет!

– Я тебя, Ионыч, жалею, – сказал сокольничий. – Я-то знаю, что судьба тебя не баловала! Тяжело тебе, Ионыч, в жизни-то пришлось…

Ионыч выпил полстакана, утер бороду рукавом, тут же и занюхал.

– Знаешь о моей жизни суровой, а девку балуешь. Не по-людски это, Федя.

– Да понимаю я! – Сокольничий отмахнулся и опустошил стакан на четверть. – Сердце у меня доброе, всех пожалеть готов. Даже этих, что летают, хотя их-то чего жалеть…

– Что такое? – Ионыч нахмурился. – Опять летают?

– Да вот, только что двоих видал. Порхают, блин, как бабочки. На север упорхнули. В Лермонтовку, это уж наверняка.

– Сволочи, – возмутился Ионыч, от возмущения тыкая огурцом мимо рта. – Значит, завтра-послезавтра опять сюда припрутся.

– Наверняка. – Федя вздохнул.

– Не отдадим мы им нашу Катьку! – Ионыч ударил кулаком по столу. – Или ты против? – Он выпучил глазищи на сокольничего. Федя поморщился:

– Ну что ты, Ионыч, в самом-то деле. Неужели думаешь, я тебя предам, друга моего единственного? После всего того, что ты пережил?

– Пережил я многое, – согласился Ионыч, успокаиваясь. – Нервный оттого стал, озлобленный. – Он допил водку и крикнул: – Катька!

– Да, дяденька! – послышался далекий Катин голос.

– Что ты делаешь, негодница?

– Тесто для пирожочков замешиваю, дяденька!

– Завтра к нам гости придут, вопросы будут задавать. Знаешь, что отвечать?

– Да, дяденька!

– И что же?

– Скажу, что живется мне с вами очень хорошо, что вы, дяди, добрые и меня любите, работать без нужды не заставляете, не сквернословите и не бьете меня!

– Главное, с честностью в голосе говори! – рявкнул Ионыч. – А то до полусмерти исколочу!

– Хорошо, дяденька! – звонко отозвалась девочка.

– Послушная, – умилился Федя, наливая еще водки.

– Еще бы. – Ионыч ухмыльнулся и выпил полный стакан.

Тонколицый мужчина в длинной черной шубе и шапке-ушанке приехал на белоснежном вездеходе с черной четырехлучевой звездой на выпуклом боку. Вездеход замер у обочины. Тонколицый, путаясь в шубе, вылез из кабины, что-то сказал водителю и побрел к дому. Сокольничий Федя стоял у двери и меланхолично отливал на снег. Тонколицый подошел и отрывисто приказал: