Я всегда завидовала Рине за ту легкость, с которой она дает мужикам, – говорила Люба, кося своими глазами индианки, – нет, не тело, а что-то…
Помню, как она сошлась со своим первым мужиком, который трахнул ее, когда мы учились в частном колледже в Яссах, вот была потеха, – говорила она, глядя мне в глаза и подергивая ляжками.
Впрочем, нет, не стану рассказывать, – говорила она, запрокидываясь.
Вот сучка, – смеялся я, вцепившись ей в грудь, – ты же уже рассказываешь.
Продолжай, – говорил я.
Ну, – говорил я.
Да говори уж, мне же все равно плевать, – говорил я.
Люба?! – говорил я.
Вот шлюха! – восклицал я, раздосадованный, и залеплял ей пощечину.
Но она молчала. Только этого она и ждала, она обожала, когда ее били. А я… Крючок впивался в кожу, и, пусть неглубоко, но распарывал ее. Но поначалу я не придавал этому никакого значения. Отец всегда говорил мне: если порезался, то посыпь рану солью, всего дел-то. Так что я никогда не придавал значения никаким ранам. К тому же, женщины мастерицы на такие штуки. И я трахал Любу, чтобы она там не говорила. И трахал бы еще много лет, – это может длиться вечно, почитайте-ка «Деревни» Апдайка, – если бы она не решила, что дальнейшая наша связь разрушает ее, как личность. Она перестала спать со мной, а мне было не до того, чтобы удерживать ее.
Ведь наш с Риной роман был в самом разгаре.
Он полыхал, как мусорный костер посреди двора, и чадил вонью сжигаемых крыс, павших листьев и пластмассовых бутылок. Адская, безжизненная атмосфера возникла в эпицентре нашего пламени. И только два таких беспринципных, подлых, бесчестных существа, как мы с Риной, могли выжить в нем. Говорят, крысам не страшна радиация, а тараканы выживут в мире и после ядерной зимы. В таком случае я знаю, кто станет Адамом и Евой а новом мире с заснеженными пейзажами и лосями, забредающими в супермаркеты. Мы с Риной выжили бы в самом аду, если бы ад существовал на земле. Да он и существовал.
И это, – на определенной его стадии, – был наш с ней роман.
Я сглотнул. Люба молчала, но меня ее молчание не обманывало. Я знал, что она может дышать в трубку часами, вовсе не считая это бестактным или бессмысленным. Я слышу, как бьется твое сердце, говорила она в такие минуты. А я ее сердца никогда не слышал. Грудь мешала.
Интересно, чувствуешь ли ты сейчас то, что чувствую я? – спросил я Любу.
Сильное сердцебиение и испуг, – сказала она.
Приезжай, – сказал я.
Приезжай, я хочу тебя, – сказал я.
А как же Рина? – спросила она, хихикнув.
Не веди себя, как дура, – грубо сказал я.
Рина в отъезде, – сказал я.
Стал ли бы я звать тебя сюда, чтобы потрахаться, если бы она спала в моей кровати, – сказал я нарочито грубо, потому что грубость Любу заводила, а мне очень, ужасно, хотелось ее завести.
Я взглянул вниз. Он стал как-будто бы еще больше и крепче. Я испугался, что он вырастет настолько, что проткнет мое подбрюшье. А чтобы этого не случилось, мне следовало найти кого-нибудь, кому бы я проткнул подбрюшье вместо своего. И Люба, с ее огромными грудями и горячечной задницей, была первым кандидатом на это увлекательное приключение.
Так ты приедешь? – спросил я, благодаря Дьявола.
Не знаю, – сказала она, став почему-то грустной.
Где ты сейчас? – спросил я.
Дома, – сказала она.
Значит, приедешь, – сказал я.
Она ненавидела оставаться дома одна. Квартира у нее была огромная, роскошная, с видом на парк и огромным окном на всю стену – она любила сосать, стоя на коленях у этого самого окна, – но неухоженная. Неудивительно. Ни один мужчина не оставался там больше, чем на сутки. В результате дом Любы стал чем-то средним между базой альпинистов у подножия Эвереста и казармой пожарного расчета. Не хватало шеста, по которому бравые парни спрыгивали бы вниз, освобождая место следующей партии. Впрочем, это решилось, и Люба установила шест. Ей нравилось танцевать возле него, и она, отдаю ей должное, научилась делать это в совершенстве Может быть, думал иногда я, глядя то на макушку Любы, то на вид на парк из ее окна, ее проблема состоит в том, что она была чересчур и во всем хороша. Не хватало червоточинки. Изъяна. Когда человек идеален, не за что взглядом зацепиться. Вот Рина, к примеру, вся была в этих невидимых никому, кроме меня, щербинках. Так что я не просто прицепился к ней. Я прилип, как братец Лис к смоляному чучелу братца Кролика.
Почему ты грустишь? – решил блеснуть экстрасенсорными способностями и я.
Эти способности всегда были причиной шутливых споров между Любой и Риной. Люба утверждала, что у меня есть дар предчувствия и звериное чутье. Это было чересчур, как всегда, когда дело касалось Любы. Рина же, напротив, говорила, что в плане предвидения я – валенок-валенком (так она и говорила) , и не чувствую людей, и события. Как всегда, истина была где-то посередине. Например, в данный момент я остро почувствовал Любину тоску. Она словно овеяла макушку моего члена траурной вуалью.
Ты грустишь, – сказал я, потому что она все еще молчала.
Мне страшно, – сказала она.
Кстати, ты прекрасно знала, что Рины нет сейчас дома, – сказал я.
В противном случае ты бы поостереглась звонить ночью, – понял, наконец я.
Наконец, понял, – сказала она.
Иногда я думаю, что Рина права насчет твоей эмоциональной бесчувственности, – сказала она.
Где Рина? – спросила Люба.
Откуда мне знать? – спросил я.
Трахается должно быть с одним из своих любовников, а как вернется, наплетет что-то про конгресс в Киеве или Бухаресте, – пожал плечами я.
Глянул в окно – до рассвета оставался примерно час, – и в зеркало. Черт лица еще видно не было. Пол темнел, значит, жидкость не была водой. Я потрогал нос. Весь в засохших корках. Носовые кровотечения у меня случались, и часто. Но таких сильных, еще никогда. Впрочем, это не имело значения, я никогда не боялся вида крови.
Так ты видела Рину в городе? – спросил я.
Нет, – сказала она.
Откуда же ты знаешь, что ее здесь нет? – спросил я.
Мне приснилось, что она умерла, – сказала Люба испуганно.
И, проснувшись, я поняла, что это правда, – сказала она.
Я вздохнул. Люба всегда переоценивала сны, как знамения. В груди заныло. Зачесались руки. Я знал, это нервное. Так, почесываясь, я встал и подошел к окну. Ворота закрыты. Значит, автомобиль в доме. Наш двухэтажный, довольно скромный по местным меркам, особняк, расположен не так далеко у дороги… Машина у нас одна на двоих. На права я сдал всего несколько месяцев назад. Я поежился, и вернулся к кровати. Сел и потрогал ноги. Засохшая кровь.
Итак? – говорю я ей.
Мне приснилось, что Рины умерла, – сказала Люба.
Ее убили, – пояснила она, – и это сделал ты.
Вот как, – сказал я.
Откуда же тебе знать? – спросил я.
Известия мелькают, словно крысы, – сказала она.
Я усмехнулся. Она произнесла фразу из одной из моих книг, которым я придавал так много значения в то время, когда еще лелеял мечты о попадании в мировую «десятку». Мейлер, Хеллер, Апдайк, и иже с ними. Когда я понял, что попал в десятку, это не изменило ровным счетом ничего в моем писательстве и в моей судьбе. Мне точно так же пришлось вставать ни свет, ни заря, и садиться к столу, чтобы начинать все сначала. Я был потрясен. Это меня буквально сломало. Так, должно быть, чувствовал себя Али, которому после мясорубки с Фрезером подкинули еще работенки. И это после десяти лет и двух десятков книг?! Черт. И тогда я сказал себе – ладно, я пас. И перестал писать.
Рина смеялась надо мной, когда я писал.
А когда перестал делать это, стала смеяться еще язвительнее и обиднее. Она вынимала мои кишки своими острыми зубами полинезийской акулы, и наматывала их на сумочку, как флаг побежденной армии. Она ненавидела меня, когда я был сильнее, и стала презирать, когда я ослаб. А я ослаб, и дар оставил меня.
Что же, зато у меня осталась масса времени на женщин.
