Отдохни немножко, и к делу, – сказал он.

Какое именно ты для меня выбрал, – сказала я.

Будь так любезен, выкопай могилу, – сказал он.

Братскую, – сказал он.

Вернее, сестринскую, – поправился он, и заржал.

Мне не понравился его смех. В нем было что-то от клацания гильз, выпавших из ствола на цементный пол. Такое случается после выстрела, и когда стреляющие преломляют ружья. Преломить хлеб и ружье. Я глубоко дышал, внимательно глядя на его руки, застывшие на ружье.

Большую могилку на четыре тела, – сказал он.

Какой смысл? – сказал я.

Да никакого, – легко согласился он.

Но я застал тебя в тот момент, когда ты почти закончил и собрался закопать девушек, – объяснил он.

Пиф-паф, – сказал он.

Почему бы не сейчас, – сказал я, чувствуя страшный зуд в голове, который случается, если отливает кровь.

Нужна могила, пиф-паф, – сказал он.

Так будет выглядеть… – более естественно, – сказал он.

Само собой, человеку, который все идеально спланировал, – сказал он, – и сделал все в соответствии с планом, весьма обидно, когда кто-то вмешивается в Самую Последнюю Минуту.

И тогда он теряет над собой контроль, – сказал легавый.

Пиф-паф, – сказал он.

Ты до черта повторяешься, – сказал я.

Копай, – сказал он.

Лопата в доме, – сказал я.

Не стоит нам туда заходить, – сказал он.

Бери вот эту, – кивнул он.

Я увидел лопату в нескольких шагах от меня. Он подбодрил меня кивком и взмахом ружья. Я встал, вытер с подбородка слюну и блевотину, и взял в руки лопату. Начал копать.

Поначалу дело шло туго. Дерн давался с трудом. Интересно, подумал я, если бы я закопал их в бочках, превратились бы мои девчонки в коньяк?

Ничего, если я буду разговаривать? – спросил он меня по-матерински ласково.

Я представил на секунду, что говорил палач Анне Болейн, и молча кивнул. Теперь мне стало понятно, почему в последний момент все они разговаривают. Когда человек убивает, он лопается, словно нарыв. И он должен опустошить себя. Жаль только, – в меня.

Хотел спросить, – сказал он.

У тебя такая… была такая чудесная жена, – сказал он.

Почему ты ей изменял? – сказал он.

Ну, я не имею в виду не вообще, – сказал он, – раз туда, два сюда…

Я имею в виду, почему ты изменял ей так отчаянно? – сказал он.

Встречный вопрос, – сказал я.

Почему ты изменял жене? – сказал я.

Смотря с кем, – сказал он и снова заржал.

Я представил себе на секунду лицо Рины, которая слушала бы этот смех, и позволил себе улыбнуться. Он неверно понял меня, и засмеялся еще заливистей.

Ну, почему ты спал с Яной? – сказал я.

К удобной шлюхе быстро привыкаешь, – сказал он.

Разве у тебя не было женщины, которая в любое время дня и ночи готова стать на колени и пососать? – сказал он.

Это как новый хороший автомобиль, или современный телефон новой модели, – сказал он.

Вроде и не нужно, а очень быстро привыкаешь, – сказал он.

Рина? – сказал я.

В ней были шик, порода и класс, – сказал он.

Она нужна была мне как жена, – сказал он.

И зря ты напомнил мне о ней, – сказал он.

Ведь я чертовски зол на тебя из-за нее, приятель, – сказал он.

Я повернул к нему голову и не увидел лица. Он, как настоящий первопроходец, сидел спиной к свету, спиной к Луне. Я подумал, что не увижу лица человека, который меня убьет.

Почему же ты изменял жене? – сказал он после короткой паузы.

Я неоднозначен, – сказал я.

Ах ты гаденыш, – сказал он и снова рассмеялся.

Это становилось утомительным. Причем во всех смыслах. Так что я остановился передохнуть. Он с сожалением сказал:

Извини, что подгоняю, приятель, но у нас с тобой всего-то пару часов.

Поэтому не мог бы ты трудиться без пауз? – сказал он.

Как говорили древние греки, хорошо попотеешь, будешь здоров, – сказал он, и я даже не удивился, когда в очередной раз услышал смех.

Знаешь, – сказал он, оборвав ржание резко, – мне часто казалось, что ты нас всех за дураков держишь.

Кого это вас? – сказал я.

Нас, – сказал он, – друзей Рины.

О Господи. Как и любой недалекий человек в форме, он не мог без той или иной формы Братства. Сейчас это было братство друзей Рины.

Пожалуйста, не называй ее Риной, – сказал я.

Ведь это была моя жена, – напомнил я.

Ну хорошо, – сказал он, – нас, друзей Ирины.

Настоящих друзей Ирины, – подчеркнул он.

Чем же я заставил тебя так думать? – спросил я, тяжело дыша.

Т-с-с, – сказал он.

Мы замерли. Что-то пошуршало у мусорного бака за оградой. Лисицы из леса порой наведывались за нашими отходами. Видимо, и на этот раз. Шорох стих. Легавый успокоился, кивнул мне, и мы продолжили.

Ты, как и все, кто решил, что он гений, гений чертов, слишком много о себе возомнил, – сказал он с неприязнью.

Все вы, задроты, только и мечтаете о том, чтобы стать знаменитыми, и начать гадить на голову другим людям, – сказал он.

Как ты убил свою жену? – спросил я.

Не имеет ни малейшего значения, – сказал он.

Ведь убил ее ты, – сказал он.

Я вовсе не считаю себя особенным, – сказал я.

Тем более, гением, – сказал я.

Не смеши меня, – сказал я.

Все вы так говорите, – сказал он враждебно, – но каждый в глубине души думает «да-да, я, я, я».

Как солдат на войне, – сказал он, и скороговоркой запричитал – «не меня, не меня, не меня», пусть лучше соседа «.

Что-то бабье услышал я в его голосе. Что-то от причитания женщины, которую трахают. Прислушавшись к его дыханию, я понял, что это Рина говорит его головой. Я едва не рассмеялся. Такой мужественный, легавый был просто говорящей куклой, которую насадили на руку, и стали дергать лески у рта. Насадили рукой на задницу, подумал я, и все-таки фыркнул.

Все вы долбите одно и то же, – продолжал он с чужого голоса.

Я, конечно, не гений, но вы ведь на самом деле думаете по-другому? – передразнил он, и эта разноголосица начала путать меня.

Я ощутил себя в православном храме, где одновременно поют до десяти – или сколько их там, – человек. Подоспел и орган, наложившийся на мое тяжелое дыхание копателя, и в городке стало слишком шумно.

Я не гений, и знаю это, – сказал я.

То, что я пишу книги, вовсе не делает меня другим, чем все люди, – сказал я.

Если ты правда так думаешь, то хорошо умеешь скрывать мысли, – сказал он.

Кто такой гений? – сказал я.

Сервантес, Гомер, Шекспир, – сказал я, и по его пустым глазам, мелькнувшим при повороте головы, понял, что эти имена мало что-говорят ему.

А те, без чьих книг человечество может обойтись, пусть это даже очень хорошие книги, просто писатели, – сказал я.

Люди, которые не умеют делать ничего другого, – сказал я.

Ты уже не пишешь? – сказал он. – Рина говорила, что…

Ирина, – сказал я. – Да, я давно уже…

А если человечество может обойтись не то, чтобы без книг человека, а вообще без него самого? – сказал он.

Как мы назовем такого человека? – сказал он.

Я не знаю, – сказал я.

Все, что не относится к литературе и женщинам, для меня лес густой, – сказал я.

Женщины для тебя тоже лес густой, – сказал он.

Особенно небритые, – сострил он и, как обычно, заржал.

Я еще раз подивился его самонадеянности. Рина не пробыла бы с ним и дня. Это для него женщины – лес густой. Даже бритые. Но, как и все, кто слишком силен, он был чересчур самоуверен.

Я, по крайней мере, это хотя бы признаю, – сказал я.

Ты имеешь в виду, что я не разбираюсь в людях, но этого не замечаю? – сказал он.

Примерно это, – сказал я.

Почему же тогда ты копаешь себе сейчас могилу, а не я? – сказал он.

Он выложил весомую карту. Крыть было нечем. Я промолчал и приналег на лопату. Я уже стоял по колено в земле.

Еще примерно столько же, и довольно, – сказал он.

Все должны видеть, что подготовка была слишком серьезной, – сказал он.