Спасение состоит в предпочтении грядущего, но для радикального обращения мало всей мощи благовещения, необходимо внутреннее согласие человека. Выбор только формально свободен, ибо лишь избранные от века могут иметь особые глаза, способные видеть невидимое, и особые уши, чтобы слышать невозможное.

От этого зависит положение человека и состояние мира в будущем, поскольку только при условии веры Иоанн становится Илией, а Иисус Христом. Ориентируясь на традиционные установки, можно определить смертоносное грядущее сатанинским. Но уверовавшие вольны полагать тьму светом, зло добром, грех праведностью, связывая конец существующей реальности с наступлением царства небесного.

Апостол Павел говорил о людях, ставших грешными, ибо им явлено невидимое, известно сокровенное, открыта великая тайна — знание Бога. После космической метаморфозы, наряду с обещанной благодатью воскрешения, верующие в Христа откроют потаенное, узнают Господа и станут неверующими, обреченными на смерть в будущем.

Если до начала сущего мира христианская доктрина, противоречащая всей проходящей человеческой мудрости, была тайной, доступной лишь избранным, то после вселенского переворота — невидимое стало видимым, новое учение мудростью книжников, а христиане — фарисеями нашего времени. Поэтому Павел, как апостол язычников, учил паству не возноситься над иудеями: «Если отвержение их примирение мира, то что будет принятие, как не жизнь из мертвых?» (Рим. 11:15).

Послания апостолов учат, что язычники спаслись из-за непослушания Израиля, но в конце мира уже они будут непослушны, а потому отвергнуты. Грядущий мессия восстановит бывший порядок и призовет народ свой, чтобы вести его в новую землю по пустыне космоса.

А грехи будут возложены на тех, кто был избран прежде, ибо теперь они не смогут покориться воле Всевышнего о грядущей метаморфозе: «Как и вы некогда были непослушны Богу, а ныне помилованы, по непослушанию их, так они теперь непослушны для помилования вас, чтобы и сами они были помилованы. Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать» (Рим. 11:28). В конце сущей реальности христиане уподобятся фарисеям и книжникам и отдадут на смерть Христа, приняв его за антихриста: «Пришел к своим, и свои его не приняли» (Ио.1:11).

Телега резко остановилась, издав короткий пронзительный звук. Я неохотно поднял голову и увидел приземистое здание, на котором было написано «ПРАВЛЕНИЕ КОЛХОЗА «ПУТЬ К СВЕТУ».

— Приехали, — сказал карлик, почмокивая тонкими бескровными губами. — Здесь ответят на все ваши вопросы.

— Ты в этом уверен? — иронично произнес я, спрыгивая на землю.

— Не сомневайтесь, — твердо ответил он и, стегнув лошадь, исчез в тумане.

Во внутренней пустоте здания сильно пахло казенным духом, который неистребимо впитался не только в атомы инвентарных предметов, но и в поры служивых людей. На стене, словно в логове анархистов, висел поясной портрет Че Гевары. Впрочем, в другой комнате возвышалась большая картина, изображавшая пожилого интеллигентного мужчину в больших темных очках, который напряженно всматривался в бесконечную даль моря.

«Борхес, что ли?» — подумал я, открывая дверь в следующую комнату, где за столом, покрытым красным сукном, заседали три человека. Один из них, центровой, наверняка председатель, был огромен, тучен и зловеще равнодушен к окружающим. Он наклонил голову к лежащим на столе бумагам, обнажив большую продолговатую плешь. Слева сидел страшный, как смертный грех, очень длинный и очень худой туберкулезник. Его сосредоточенное лошадиное лицо с выступающими костистыми скулами было покрыто пятнами пылающей лихорадки неудовлетворенного желания. Справа сидела женщина в строгом сером костюме, над которым маячила голова с высокой, устремленной в небеса прической, украшенной завитыми химическими кудряшками. Надменное выражение красивого лица выдавало принадлежность к парламентскому сословью.

«Депутатская блядь», — подумал я.

— А не он ли отрезал голову нашему полковнику? — неожиданно спросила она и посмотрела на меня с такой ненавистью, что я сразу понял, что она поняла, что я понял, что она блядь.

— Руки у него коротки, чтобы дотянуться до нашего полковника, — сказал председатель после короткого, но угрожающего молчания.

— А может, он американский шпион? — высказала предположение женщина.

— Сейчас, накануне торжеств, можно ожидать любой провокации, — мрачно сказал центровой, глядя мне в глаза, чтобы отыскать испуг.

— Можно позвонить? — робко спросил я, но мой вопрос игнорировали все, кроме туберкулезника, который тайком делал успокаивающие жесты.

— Что ты можешь сказать в свое оправдание? — спросил председатель с таким явным интересом, что я сразу догадался о невозможности оправдания.

«Убью сволочей, — тяжело шевельнулось в моей голове, — перестреляю как собак».

Восприятие мира сузилось до величины стола, покрытого красной материей. В таких условиях невозможно промахнуться, моя рука медленно потянулось за пистолетом. Однако прежде чем я успел сжать рукоятку оружия, дверь отворилась со страшным грохотом, и в комнате возник Тимур.

— Все время нужно тебя искать, — брезгливо произнес он, не обращая внимания на заседавших колхозников. — Мало того, что ты на похоронах полковника не был, так ты еще и на поминки опоздать хочешь.

В комнате было многолюдно и шумно. Однако шум был сдержанный, вызванный необходимым перемещением столовых приборов. Гости сидели с напряженными суровыми лицами, еще не забыв о скорбной причине застолья, заглатывая водку как бы по нужде и закусывая с явной неохотой. Во главе стола сидела молодая вдова. Первоначальная бледность ее красивого лица сменилась редким пятнистым румянцем — следствием выпитой водки и натуги нервов. В огромных, распахнутых, словно от ужаса человеческого существования, серых глазах, подернутых поволокой горя и усталости, начали проявляться проблески интереса к жизни. Среди гостей было много военных, чьи вырезанные из камня лица раздражали несгибаемой доблестью и презрением к мысли. Впрочем, большинство было в штатской одежде. Нам налили на три четверти в большие граненые стаканы. Редким, но симпатичным женщинам налили на треть. Видимо, таким был суровый обычай. Ноздри затрепетали, вобрав густой запах самогона.

— Помянем покойного, — сказал седоволосый крепыш в дорогом коричневом костюме.

Все присутствующие поднялись с места с такой неотвратимой решительностью, что я вздрогнул всем телом от полной несостоятельности пить самогон стаканами, ощутив себя изгоем в большой и дружной народной семье. С большим трудом, замирая от ужаса неминуемой расплаты, я проглотил полстакана и робко огляделся. Все дружно выпили и с чувством выполненного долга стучали по столу пустыми стаканами.

Собрав все мужество, я выдохнул воздух и вылил проклятую жидкость в освободившееся пространство. Горло судорожно сжалось, отказываясь пропустить в утробу чужеродный напиток. Я закашлялся, давясь и страдая от стыда и недостатка воздуха. Тимур налил мне воды, и я сел, ощущая осуждающие взгляды могучих военных людей.

— Ты закусывай, а то закосеешь, — посоветовал друг, и я положил в тарелку две вареные картошки.

Самогон предательски быстро обволок дешевым теплом стенки пустого и сгорбленного желудка, который гордо выпрямился, как сытый удав, и отказался принимать пищу. Можно было подумать, что он (удав) час назад проглотил пушистого кролика.

— Кого похоронили? — шепнул я в заросшее рыжеватыми волосами тимуровское ухо.

— Полковника, — ответил он после недоуменного разглядывания моих, вероятно, уже пьяных глаз.

— Слушай, а она знает, — начал я, вспомнив безголовое тело с презервативом, но осекся на полуслове, остановленный свирепым взглядом Тимура.

Вдова громко и безутешно зарыдала, словно выпитый алкоголь вернул ей силы, необходимые, чтобы пережить горе. Женщины бросились утешать рыдающую подругу. Снова, как по команде, разлили в стаканы по той же, установленной обычаем, норме. На этот раз самогон проворно проскочил по пищеводу. Тем не менее, я не смог допить до конца, но демонстративно сильно стукнул стаканом по столу. Мне так понравился этот удалой жест, что я незаметно перешел к воспоминаниям минувших дней.