— Куда мы идем?

— Шагай-шагай, — сказал один из мужиков в бордовой рубашке.

Мы пошли от дома к воротам, и тут я увидел человека, движущегося нам навстречу полубегом, полушагом.

— Черт, — сказал Дон Фостер.

Мы остановились.

Двое смотрели на Фостера в ожидании приказа.

— Не было печали, едрит твою, — пробормотал Фостер.

Советник Шоу, задыхаясь, крикнул:

— Дон!

Фостер шагнул ему навстречу, раскинув руки ладонями вверх:

— Билл, как я рад тебя видеть.

— Ты застрелил мою собаку! Ты застрелил мою собаку, черт побери.

Шоу тряс головой, плача, пытаясь оттолкнуть Фостера.

Фостер заключил его в медвежьи объятия, пытаясь успокоить.

— Ты застрелил мою собаку! — завопил Шоу, вырываясь. Фостер притянул его к себе и обнял, спрятав его голову на груди своего бархатного смокинга.

Сзади нас на крыльце стояла, дрожа от холода, миссис Фостер в компании нескольких гостей.

— Дорогой, что происходит? — спросила она, стуча зубами и льдинками в стакане.

— Ничего. Идите в дом, веселитесь.

Все остались стоять на ступеньках, застыв.

— Давайте-давайте. Рождество у нас, в конце концов, или нет! — закричал Фостер — вылитый Санта, мать его, Клаус.

— Кто пойдет со мной танцевать? — засмеялась Пэт Фостер, тряся тощими сиськами и загоняя всех обратно в дом.

Из-за двери послышался грохот хита «Танцевальная машина». Игры и веселье возобновились.

Шоу стоял на месте, рыдая в черный бархатный фостеровский пиджак.

Фостер прошептал:

— Ну, Билл, сейчас не время.

— А с этим что? — спросил мужик в бордовой рубашке.

— Уберите его отсюда и все.

Другой мужик, в красной рубашке, взял меня за локоть и повел по дорожке.

Фостер шептал на ухо Шоу, не поднимая глаз:

— Это особенное дело, специально для Джона.

Мы прошли мимо них.

— Ты сюда на машине приехал?

— Да.

— Давай сюда ключи, — сказал бордовый.

Я сделал как мне велели.

— Эта — твоя? — спросил красный, показывая на «виву», припаркованную на тротуаре.

— Да.

Мужики обменялись ухмылками. Бордовый открыл пассажирскую дверь и откинул сиденье.

— Давай назад.

Я сел назад с красным. Бордовый сел за руль и включил зажигание.

— Куда?

— К новым домам.

Я сидел сзади, спрашивая себя, почему я даже не попытался убежать, думая, что, возможно, тогда все закончилось бы не так плохо и что хуже того, как меня избили в доме престарелых, ничего не бывает. И тут красный ударил меня так сильно, что моя голова разбила боковое окно из плексигласа.

— Заткни …бало, — заржал он, хватая меня за волосы и толкая мою голову вниз, между коленей.

— Если бы он был пидором, то заставил бы тебя отсосать, — крикнул бордовый.

— Вруби-ка музыку, мать ее, — сказал красный, все еще держа мою голову внизу.

Машина наполнилась звуками «Бунтаря».

— Сделай погромче, — крикнул красный, поднимая меня за волосы, шепча: — Ах ты, пидор гнойный.

— Кровь есть? — спросил бордовый, пытаясь перекричать музыку.

— Маловато.

Он снова толкнул меня к окну, вцепился левой рукой в горло, отсел чуть-чуть подальше и коротко, но сильно ударил в переносицу, разбрызгивая горячую кровь по салону.

— Вот так-то лучше, — сказал он и аккуратно прислонил мою голову к треснувшему окну.

Я смотрел на центр Уэйкфилда субботним предрождественским вечером 1974 года, теплая кровь струилась из моего носа на губы и вниз на подбородок. Я думал: как тихо для субботнего вечера.

— Отключился? — спросил бордовый.

— Ага, — ответил красный.

Боуи уступил очередь Лулу, или Петуле, или Сэнди, или Силле. «Маленький барабанщик» нахлынул на меня, когда рождественские огни сменились тюремными прожекторами, а машина застряслась по стройплощадке «Фостерс Констракшн».

— Здесь?

— А почему нет.

Машина остановилась, «Маленький барабанщик» заглох.

Бордовый вышел и откинул сиденье, красный выгрузил меня на землю.

— Он, бля, совсем вырубился, Мик.

— Ага. Извини типа.

Я лежал между ними, лицом вниз, прикидываясь трупом.

— И что нам делать? Оставить его тут?

— Да ни хера.

— А что?

— Поразвлечься маленько.

— Только не сегодня, Мик. Мне реально в лом.

— Ну совсем чуток, а?

Они взяли меня за руки и поволокли через площадку, мои брюки сползли до колен.

— Тут?

— Ага.

Они протащили меня через брезент и дальше, по деревянному полу недостроенного дома, занозы и гвозди раздирали мне колени.

Они посадили меня на стул, связали за спиной руки и спустили штаны до щиколоток.

— Пойди, сходи за машиной, посвети фарами.

— Нас же увидят.

— Типа кто?

Я слышал, как один из них вышел на улицу, а другой подошел ко мне поближе.

Он сунул руку мне в трусы.

— Говорят, ты любитель клубнички, — сказал красный, сжимая мои яйца.

Я услышал звук работающего двигателя, и комнату внезапно залил белый свет.

— Долго мудохаться не будем, — сказал бордовый.

— Джо Багнер! — сказал, удар в живот.

— Кун Контэ! — сказал другой.

— Джордж, бля, Форман, — сказал третий, по челюсти.

— Перетасовка Али. — Пауза, я ждал… Удар справа, другой слева.

— Брюс, мать его, Ли!

Я отлетел назад вместе со стулом и рухнул на пол, грудь была отбита на хер.

— Пидор гнойный, — сказал бордовый, наклонившись и плюнув мне в лицо.

— Похоронить бы эту мандавошку.

Бордовый заржал:

— Под фундаменты Джорджа лучше не копать.

— Ненавижу таких вот мозговитых ублюдков.

— Оставь его. Пошли.

— Все, что ли?

— Да хрен с ним, пора возвращаться.

— Возьмем его машину?

— Поймаем тачку на Уэстгейте.

— Твою мать.

Пинок в затылок.

Ступня на правой кисти.

Темнота.

Я проснулся от холода.

Все было черным как смоль, с фиолетовой каемочкой.

Я отшвырнул стул и вытащил руки из веревки.

Я сел на деревянный пол, голова качалась, тело ныло.

Я дотянулся до брюк. Они были мокрые и воняли чужой мочой.

Я надел их, не снимая ботинок.

Я медленно встал.

Один раз я упал, потом вышел из недостроенного дома на улицу.

Машина стояла в темноте, двери были закрыты.

Я подергал обе ручки.

Заперто.

Я поднял с земли расколотый кирпич, обошел машину и разбил окно с пассажирской стороны.

Просунул руку и поднял кнопку.

Я открыл дверь, снова взял кирпич и сломал замок бардачка.

Я вытащил атласы, ветошь и запасной ключ.

Я обошел машину, открыл водительскую дверь и сел.

Я сидел в машине, глядя на темные пустые дома, вспоминая самую лучшую игру, на которую мы ходили с отцом.

«Хаддерсфилд» против «Эвертона». Таун должен был бить пенальти с края территории «Эвертона». Вик Меткаф выходит, обыгрывает стенку, Джимми Глаззард головой забивает мяч в ворота. Гол. Рефери не засчитывает его, почему — не помню, говорит: давайте еще раз. Меткаф снова выходит, обыгрывает стенку, Глаззард головой забивает мяч в ворота. Гол — и вся толпа в полном экстазе.

8:2, мать их ети.

— Вот пресса повеселится. Похоронят их на фиг, — смеялся отец.

Я завел двигатель и поехал в Оссетт.

Подъехав к дому на Уэсли-стрит, я посмотрел на отцовские часы.

Их не было.

Наверное, где-то около трех.

Черт, подумал я, открывая дверь со двора. В дальней комнате горел свет.

Черт, надо хотя бы поздороваться. Раз, и дело с концом.

Она сидела в одежде в своем кресле-качалке и спала.

Я закрыл дверь и пошел наверх, ступенька за ступенькой.

Я лежал на кровати в пропахшей мочой одежде, глядя в темноте на плакат Питера Лоримера, думая, что отец был бы очень расстроен.

Девяносто миль в час.

Воскресенье, 22 декабря 1974 года.