По телефону:

— Да, извините. Повторите первый абзац, и готово. Ну хорошо: миссис Сандра Кемплей сделала эмоциональное заявление сегодня утром о возвращении своей дочери Клер на фоне растущих опасений за жизнь этой десятилетней жительницы Морли.

— Следующий абзац: Клер исчезла по дороге домой из школы в Морли вчера ранним вечером, однако продолжавшиеся всю ночь поиски не принесли никаких сведений, касающихся местонахождения девочки.

— Ладно, значит, раньше так и было…

— Спасибо, милая…

— Да нет, я тогда уже закончу, смогу хоть немного отвлечься…

— До встречи, Кэт, пока.

Я положил трубку и глянул на отцовские часы.

Десять минут одиннадцатого.

Я прошел по коридору к задней комнате, думая, что теперь это сделано, и сделано как следует.

Сьюзан, моя сестра, стояла у окна с чашкой чая в руке и смотрела на сад, на моросящий дождь. Моя тетушка Маргарет сидела у стола, перед ней стояла чайная чашка. Тетушка Мадж сидела в кресле-качалке, держа на коленях чашку. В кресле моего отца у буфета не сидел никто.

— Ну что, ты готов? — сказала Сьюзан, не оборачиваясь.

— Угу. Где мама?

— Она наверху, дорогой, собирается, — сказала тетя Маргарет, вставая и забирая со стола свою чашку с блюдцем. — Может, тебе чашечку свеженького налить?

— Да нет, спасибо, не надо.

— Машины скоро придут, — сказала тетушка Мадж, ни к кому не обращаясь.

Я сказал:

— Тогда я пойду соберусь.

— Хорошо, дорогой. Иди тогда. Я тебе чайку приготовлю, когда ты спустишься.

Тетя Маргарет вышла в кухню.

— Как ты думаешь, маме еще нужна ванная?

— У нее спроси, — ответила моя сестра саду и дождю.

Вверх по лестнице, через две ступеньки, как раньше; посрать, принять душ, побриться — и я готов, но лучше бы подрочить по-быстрому и ополоснуться. Вдруг думаю: интересно, читает ли сейчас отец мои мысли?

Дверь в ванную открыта, дверь в материнскую спальню закрыта. На моей кровати — чистая свежевыглаженная рубашка, рядом — черный отцовский галстук. Я включил приемник в виде кораблика — Дэвид Эссекс [2] тут же пообещал сделать меня звездой.

Я посмотрел на свое отражение в зеркале на дверце шкафа и увидел, что на пороге комнаты стоит мать в розовой комбинации.

— Я тебе чистую рубашку и галстук приготовила.

— Да, мам, спасибо.

— Ну, как все прошло утром?

— Да ты знаешь, нормально.

— Спозаранку уже по радио передавали.

— Да? — сказал я, пытаясь избежать потока вопросов.

— Похоже, ничего хорошего, а?

— Ага, — ответил я, борясь с желанием соврать.

— Ты видел ее маму?

— Да.

— Бедняга, — сказала мать, закрывая за собой дверь.

Я сел на кровать, прямо на рубашку, и уставился на приклеенный к двери плакат Питера Лоримера [3].

Мои мысли неслись со скоростью девяносто миль в час.

Процессия, состоявшая из трех машин, тащилась по Дюйсбери-Каттинг, сквозь негорящие рождественские огни в центре города, потом, повернув, медленно поползла по другой стороне долины.

Отец ехал в первой машине. Мать, сестра и я — в следующей. Последняя была битком набита тетушками, родными и неродными. В первых двух молчали.

Когда мы добрались до крематория, дождь уже начал стихать, зато ветер хлестал наотмашь. Я стоял в дверях, принимая рукопожатия и одновременно пытаясь прикурить сигарету, которая, как последняя сволочь, никак не хотела зажигаться.

Внутри дежурный служитель произнес поминальную речь. Наш семейный священник был занят — он боролся с собственным раком в той самой палате, которую в среду утром освободил мой отец. Так что его начальник-заместитель проводил в последний путь не понятно кого, так как моего отца-портного он перепутал с каким-то плотником. Я был в бешенстве от абсурдности происходящего. Подумать только: эти придурки думали о плотниках.

Я сверлил глазами ящик, стоявший в трех шагах от меня, и представлял себе другой, поменьше. Белая коробка, Кемплей в черном. Интересно, когда они ее в конце концов найдут, священник тоже облажается с панихидой?

Я посмотрел на свои руки, вцепившиеся в холодные деревянные перила, на побелевшие костяшки, на отцовские часы, выглядывающие из-под манжета, и вдруг почувствовал, как кто-то коснулся моего рукава.

В тишине крематория глаза моей матери просили хранить спокойствие, как бы говоря, что человек все-таки старается как может и что детали не всегда имеют значение. Рядом с ней — сестра с размазанной, почти совсем исчезнувшей тушью.

А потом и он исчез.

Я наклонился, чтобы положить молитвенник на пол. Я думал о Кэтрин: может быть, приглашу ее выпить, когда закончу материал по дневной пресс-конференции. Может быть, потом мы снова пойдем к ней. Ко мне мы пойти не могли, во всяком случае сегодня. Нет, бля, все-таки мертвецы не могут читать наши мысли.

Снаружи мои руки опять оказались заняты рукопожатиями и сигаретой. Параллельно я объяснял всем водителям, как ехать обратно к матери.

Я сел в последнюю машину и всю обратную дорогу просидел в тишине, не узнавая ни имен, ни лиц. Наш водитель поехал в Оссетт другой дорогой, и на какой-то момент меня охватила паника: я подумал, что сел не в ту чертову машину. Но потом мы вырулили на Дюйсбери-Каттинг, и я поймал на себе взгляды остальных пассажиров, которые улыбались мне так, будто думали о том же, что и я.

Снова дома. Первым делом звоню в офис.

Ничего.

Ничего — это плохие новости для Кемплеев и Клер, но хорошие для меня.

Двадцать четыре часа истекают, тик-так.

Двадцать четыре часа означают, что Клер мертва.

Я положил трубку, посмотрел на отцовские часы и прикинул, сколько времени мне придется провести с его родней.

Скажем, час.

Обратно но коридору. Я все-таки стал спецкором. И я несу смерть в дом мертвеца.

— Ну так вот, этот чувак с юга. У него, значит, сломалась машина на Мурсе. Он идет на ближайшую ферму, стучит в дверь. Ему открывает старик фермер.

Южанин спрашивает, где тут поблизости гараж. Старик говорит, что не знает. А телефон где? Старик тоже не знает. Южанин говорит: «Слушай, ты чего, вообще, что ли, ничего не знаешь?» — «Может, и не знаю, — говорит старик. — Но ведь не я же заблудился».

Дядя Эрик в центре внимания. Он гордится тем, что выезжал за пределы Йоркшира лишь однажды, и то только для того, чтобы убивать немцев. Когда мне было десять, я видел, как дядя Эрик убил заступом лису.

Я сел на подлокотник пустого отцовского кресла, думая о брайтонских квартирах с видом на море и южных девушках по имени Анна или Софи, а также об утраченном чувстве сыновнего долга, востребованном теперь лишь наполовину.

— Рад, что вернулся, а? — подмигнула мне тетя Маргарет, сунув в руки очередную чашку чая.

Я сидел в центре битком набитой комнаты, пытаясь языком сдвинуть с нёба прилипший к нему кусочек белого хлеба, с удовольствием запивая чаем вкус теплой соленой ветчины, мечтая о виски и в очередной раз думая об отце. О человеке, в восемнадцать лет давшем зарок не пить только потому, что его попросили.

— Вот это да — ну-ка, посмотрите!

Я был так далеко отсюда и вдруг почувствовал: мой час пробил. Почувствовал на себе их взгляды.

Тетя Мадж размахивала газетой, словно пытаясь перебить всех мух в комнате.

Сижу на подлокотнике кресла и чувствую себя мухой.

Мои младшие двоюродные братья ходили за десертом и заодно купили газету. Мою газету.

Мать выхватила ее у тети Мадж и стала листать, пока не нашла раздел объявлений о рождениях и смертях.

Черт, черт, черт.

— Про папу есть? — спросила Сьюзан.

— Нет. Завтра, наверное, будет, — ответила мать, глядя на меня грустными-прегрустными глазами.

— «Миссис Сандра Кемплей выступила с эмоциональным обращением, умоляя вернуть ей ее дочь целую и невредимую». — Теперь газета оказалась у тети Эди из Алтринчама.