— Почему же ты не сказал об этом дяде? Он бы незамедлительно воспользовался этим, чтобы казнить меня, обвинив, например, в колдовстве.

— Мне стало страшно.

— Почему? Я бы не сказал, что ты робкий мужчина.

— Одно дело — с врагами биться и совсем другое — противостоять тому, чего ты не понимаешь и даже не догадываешься, какие цели это нечто ставит перед собой. Я вспомнил старое проклятие, что лежало на фамильном склепе, а потому решил, что в тебе возродился кто-то из основателей рода.

— Дорогой друг, в тебе масса суеверий. Неужели ты думаешь, что давно умершие люди смогут возрождаться в чужих телах?

— Это не имеет значения. Важно то, что я тогда поверил в это. Позже я решил, что столкнулся с чем-то поистине страшным и ужасным.

— И что заставило тебя так подумать?

— Твой дядя, точнее, то, что от него осталось после жуткого ритуала, который совершила твоя мать, каким-то образом подготовленная тобой. Она ведь была вся переломана — ноги, рёбра. Ей оставили целой только левую руку, чтобы она могла есть. Она была совершенно не способна представлять угрозу даже для мыши, а тут такое событие. Нож — это как раз предсказуемо, но её поведение у меня до сих пор в голове не укладывается. Я думал — это какое-то чудовищное совпадение, но ровно до того момента, как увидел тех несчастных людей, что, потеряв рассудок, кидались на нас с одним лишь желанием — убить, убить и умереть. Я никогда не предполагал, что такое может быть. Это поистине страшно, и… я больше не хотел бы с таким встретиться.

— Ты думаешь, я маму тоже четыре дня доводил до срыва?

— Нет, я вообще не представляю, что ты там сделал, и, честно говоря, даже не желаю знать.

— А зря. Я просто побеседовал с ней. Ну что ты такой пугливый стал?

— С тобой станешь. Никогда не видел, чтобы люди после беседы с ума сходили.

— Да брось, она была вполне в уме и ясном сознании, ну, или почти ясном.

— Что же с ней было?

— Ты когда-нибудь слышал о воинах, которые впадали в боевую ярость? Так вот, ты ведь не знаешь о том, что я её хотел поначалу вытащить и бежать вместе. Но мама отказалась и решила умереть, так как выжить в том состоянии, в котором была к тому времени, она не смогла бы. Тогда я предложил ей уйти, как говорится, «с песнями и плясками» и объяснил, как это сделать. И когда к ней пришёл мой нежно любимый дядя, она уже была в трансе боевой ярости и не чувствовала ни боли, ни страха. Страшна мышь, если её загнать в угол.

— Особенно когда у этой мышки ножик и пена изо рта.

— Вот, ты уже шутишь. У тебя ностальгия, ты весь в своих мыслях. И тебе уже всё равно, кто я. Ведь так?

— Ловко! Да ты мастер заговаривать язык!

— Да куда там! Куда мне, убогому, до мастера?!

— Не прибедняйся. Но ты сам вернулся к разговору.

— Я не знаю, как тебе всё объяснить, так как у самого нет ясности в этом вопросе. Но раз ты так далеко зашёл в своих наблюдениях и обобщениях, глупо продолжать маневрировать.

— Почему?

— Я тебе доверяю и не хочу, чтобы моё доверенное лицо не имело веры в меня. Ведь твои сомнения гложут тебя и мучают. Зачем мне это? Кто вместо тебя будет гонять моих воинов?

— Так ты действительно не Эрик?

— И да, и нет. Тело, безусловно, его. А вот сознание… знаешь, я не могу объяснить, как я попал в его тело, я даже не представляю, что это за место. — Эрик обвёл рукой округу.

— Почему?

— Там, где я жил до того злосчастного утра, было почти то же самое за исключением времени. Какой у нас на дворе год? Верно, 6710 год от Сотворения мира. А я родился в 7488-м.

Рудольф аж запыхтел и дикими глазами уставился на Эрика.

— Да, именно так. После смерти, или что там со мной произошло, я очнулся не только в другом теле, но и в совершенно ином времени.

— А как тебя звали в той жизни?

— Артём, Артём Жилин.

— А какого народа?

— Его ещё нет, он только формируется из восточнославянских племён.

— Славянин?

— Можно считать и так.

— Но как это возможно?! Ты же сам отлично знаешь, что эти племена завоёваны норманнами две с лишним сотни лет назад. Так же, как и Франция. У меня в голове всё это не укладывается. Ты ведёшь себя как кровный норманн, а говоришь, будто иного рода. Невероятно!

— Понимаешь, дорогой Рудольф, норманн — это не кровь, это дух. Когда он тебя покидает, ты становишься рабом. Вспомни, как в древности Карл Великий громил своих врагов по всей Европе и что случилось потом. Помнишь? Ах да, ты и знать не можешь. Так я тебе расскажу: его потомки потеряли не только корону и земли, но и жизнь, так как их покинул тот дух, что заставляет человека бороться и упрямо достигать своей цели. Они стали цивилизованными, тем самым подписав себе смертный приговор.

— Почему ты так считаешь?

— Да всё просто. Разве у варваров было развитое право? Нет. Поэтому их практически ничто не ограничивало в поступках и желаниях. Заметь: чем сильнее развивается, с позволения сказать, цивилизация, тем больше появляется законов, которые связывают человека по рукам и ногам. Причём не только официальных законов. Ведь мораль, этика и прочая ересь — те же самые законы, только неписаные, и влияют так же, как и обычные. Чем больше ограничений, тем меньше возможностей и больше порядка. Всё бы хорошо, но порядок является противоположностью инициативы. Ты понял общий смысл идеи?

— Да. Получается, что мы сами себя уничтожаем… отравляем, через развитие закона и морали.

— Именно. В том мире, где я жил, германцы давно уже не те. Они сломлены и стремительно вымирают. Их место занимают негры и выходцы с Ближнего Востока. Они переживают подъём, подминая европейцев, вытесняя их с территории, дабы освободить жизненное пространство для себя. Своего рода замедленный геноцид. Куда смотрит Европа? Её уже давно нет. Достигнув господства над всем миром, она заживо сгнила, оставив лишь прекрасные по своему облику руины порядка и культуры, а также кладбища. Ты даже не представляешь, как гадко видеть, когда сильные народы падают столь низко, что их начинают считать не иначе как мусором.

— И даже не желаю это ни видеть, ни слышать. Я удовлетворён и теперь спокоен. Эрик, или… нет, Эрик. Ты — Эрик. Мне всё равно, кем ты был там, тут ты стал именно тем, кто вызывает трепет и уважение у людей и правителей. Меня не заботит это ужасное и, к счастью, недостижимое будущее. Мне важно то, чтобы мой сын жил хорошо, как и мои внуки. Здесь, в этом мире. А то, что ты сказал… Надеюсь, что мы сможем хоть как-то изменить это ужасное будущее.

— Ну что ты так нервничаешь? Оно не настолько ужасно, если смотреть в целом. Мы теперь летаем по небу и дальше, к другим планетам, плаваем под водой и взбираемся на самые высокие вершины. Но вот люди. Их стало невообразимо много, а количество всегда противоположно качеству. Они измельчали, стали гнилыми и слабыми, очень слабыми. Везде одни рабы и слуги, что не могут поднять голову и высказать своё мнение или заявить о своих интересах. Изредка встречаются торговцы и ремесленники, которые имеют хоть какую-то гордость, но их мало. Ни настоящих воинов, ни настоящих правителей, которые смогли бы повести за собой свои народы… Ты можешь себе представить, чтобы император оправдывался перед подданными за то, что какой-то его исполнитель напортачил? Вот то-то и оно, что нет. А у нас это заурядное явление. Ведь иначе нужно будет брать ответственность на себя, а для этого духу не хватает.

— Да, это ужасный мир. — Рудольф вздохнул, положил руку на плечо Эрика и сказал: — Эрик, я рад, что ты с нами. Пусть мы тут не летаем по небу, но мы — настоящие. Твоя прошлая жизнь осталась где-то там, далеко. Плюнь на неё и живи здесь и сейчас. Ты нужен мне, нам. Да, чёрт побери, ты нужен нам всем. И запомни, друг мой, здесь, — он указал рукой на землю, — нет никакого Артёма, здесь есть только Эрик — одно имя, одна жизнь, одно тело. Волею богов ты нашёл своё место, а что касается меня, то помни: старый Рудольф теперь будет всегда с тобой, что бы ни случилось. До любой крайности.