Утром приехал Шурка, трезвый до бледности. Он окинул взглядом наше бабье царство, увидел Алешу, пожал ему руку и только после этого обнял Авдотью, остальные удостоились лишь кивка его.

Шурка постоял у открытого гроба. Мы словно свита, ждали у него за спиной.

Но Шурка взмахом головы отозвал мать в другую комнату и там что-то громко шептал ей. Натуся появилась немного растерянная:

– Шурка выпить просит, – сказала она.

– Водки не дам! – тут же отрезала Валентина, – я так и знала, – зашлась она. – Зачем ты его позвала Натуся! Ведь знаешь же!

– Как же, – оправдывалась Натуся, – проститься надо… Он Григория уважал.

– Зато нас он не уважает и тебя в том числе! – Валентина давно уже повысила голос до крика, но Шурка на это никак не реагировал, он ждал в комнате за занавеской дармовую выпивку обязательную в таких случаях.

– Займите его чем-нибудь. – Предложила я.

– В каком смысле? – удивилась Валя.

– Ну, не знаю… Все равно выгнать его, не выгоните, а так, к делу приставить его и все.

– Почему это мы его не выгоним, – возмутилась Валентина, – выгоним!

– А я не к тебе приехал, – выступил из-за занавески Шурка, – не к тебе, а к Авдотье. Так что помолчи.

– Сам помолчи, не у себя дома!

– Мать! – крикнул Шурка, – пошли отсюда, слышь!

– Девочки! Валя, Маша, скажите им, – залепетала напуганная Авдотья. – Нехорошо… Нехорошо над гробом…

Натуся дрожала с ужасом поглядывая на занавеску, за которой стоял ее сын:

– Тада, што ж, поедем мы, – говорила она.

– Нет, теть Натусь, ты не поедешь, – сказала Валентина, – пусть он уезжает, сам виноват.

– Дайте вы ему бражки и Бог с ним, – попросила я. Шурка затаился.

– Пусть в сарай идет, там у меня бутыль, я перелила бражку, в выварке теперь новая стоит. – сказала Авдотья.

– Саша, иди в сарай, иди, там венки, будешь подписывать… Ты на ткани писать сможешь? – спросила я.

Шурка выступил из-за занавески и гордо сказал:

– Я, знаешь, я так умею! В лучшем виде! Для дяди Гриши все будет, – он растопырил пальцы, – вот этими вот руками я лозунги писал! А это тебе не хухры-мухры. Я так напишу! Каким шрифтом надо? Ты что, я лучший чертежник был, мать знает. Давай материал, кисти, чего там… Авдотья поспешила вперед, Шурка пошел за ней, продолжая размахивать руками и рассказывать о своих достижениях на поприще написания лозунгов.

– Фу, слава Богу, справились, – облегченно вздохнула Валентина.

– Не цепляйся ты с ним, – сказала я.

– Это ты такая добрая, а я терпеть его выходки не буду. Выкину из дома и весь разговор!

– Натусю пожалей.

Он так и сидел в сарае, до вечера.

Гроб с Григорием поместили на платформе, подъехавшего грузовика, вместе с табуретками и пластиковыми венками, увитыми кумачовым ситцем. На красных лентах растекались белые буквы, выписанные пьяной Шуркиной рукой. Но на них никто не обращал внимания. Авдотья никак не могла сообразить, как распределить выданные на смерть десять бутылок водки.

– Девять бутылок, бабушка, – сказал Егор, – одну мне недодали…

– Как недодали!? – ужаснулась Валентина. – Надо идти в магазин и ругаться!

– Не надо, ничего не докажешь, – сказала я.

– Так: копачам – две… оркестру – три… ну, и шоферу тоже надо, – считала Авдотья.

– Бабушка, пора! – звал ее Егорка с улицы, где все уже сидели в грузовике и ждали ее.

– Остается всего три бутылки, – вполголоса сообщила Авдотья Валентине, – а еще соседей поить…

Оркестр грянул нестройно, грузовик тронулся.

На кладбище Авдотья склонилась к тому, что было ее мужем и, крепко поцеловав Григория в мертвые губы, сказала:

– Ну, спасибо тебе, Гриша, спасибо тебе за жизнь!

Старшие дочери не успели на похороны. Они приехали одна за другой на проходящих поездах: сначала Женя, потом Галина.

Уже поздним вечером, когда, наконец, удалось выпроводить поминающих Григория соседей, бывших сослуживцев, и просто каких-то посторонних, всегда присутствующих на чужих поминках и свадьбах людей, семья собралась за столом. Уставшие, еще не пришедшие в себя, мы не совсем понимали повода, собравшего нас.

Женя привезла коньяк, и уже выпили по первой, когда Шурка, подхватив, по хозяйски бутылку, провозгласил:

– Дядя Гриша был хороший мужик, правильный… Женщины соглашаясь закивали головами, снова подставили стопки, а Шурка, плеснув себе больше, чем остальным, продолжил:

– Только в таком бабьем царстве разве может мужик что-то сделать! – он обвел тяжелым взглядом сестер, мать, тетку, остановился на Валентине и усмехнулся, – вот вас где надо держать! – сжал кулак, так что хрустнули костяшки, – правда, мать? – Он обернулся к матери.

– Шурка, перестань, – попросила Натуся.

– Чего, перестань? – взвился сын, – или я не прав? – вновь обратился он к нам. – Распустились вы, – Шурка откинулся на спинку стула и усмехнулся зло, – сводитесь, разводитесь, строите из себя… Только все вы…

Галина тяжело взглянула на него, отставила стопку, спросила:

– И кто же мы?

– Сама знаешь, – парировал Шурка, – ты мужика своего всю жизнь на веревке водишь, а сама творишь у него за спиной… и дочка твоя, только уже в открытую… Валька – та вообще… Женька – разведенка, муж бросил такую раскрасавицу!

– Саша, перестань, – перебила его Авдотья.

Шурик запнулся на вдохе и посмотрел на нее:

– Теть Дунь, ты же знаешь, как я тебя уважаю, но в сущности: кто ты без дяди Гриши – такая же блядь, как и моя дорогая мама!

С грохотом отлетел стул.

– Ну, все! Хватит! – крикнула вскочившая Валентина. – Чтобы при мне мою мать! В ее доме!

Она бросилась на сидящего Шурку, вцепилась ему в воротник и, словно кто-то помогал ей, подтолкнул Шурку снизу: только он вскочил, даже показалось, что его подошвы слегка оторвались от пола, точно не низкорослая Валя повисла на нем, а кто-то другой, могучий и высокий приподнял нашкодившего, и Шурка почувствовал эту силу, попятился к выходу, отставив назад руки. Валентина наседала в запале, она толкая его, то отпускала Шуркину рубашку, то снова, подпрыгнув, хватала его за грудки и с силой встряхивала. Женщины окружили разъяренную Валентину и опешившего Шурку.

– Девочки, хватит… девочки, – хлопотала Авдотья.

– Прекратите драку, – кричала Галина, – соседи сбегутся!

– Валя, с ума сошла! Утихомирься, – пыталась оторвать сестру от Шуркиной рубашки Женя.

Я шла за сбившейся в кучу родней, думая только о том, чтобы Шурка не вздумал вдруг ответить, иначе его придется утихомиривать всем скопом.

Но Валентина уже вытолкала Шурку на крыльцо, с которого он и полетел спиной вперед на штакетник палисадника. Штакетник прогнулся, но выдержал… Где-то я это уже видела.

– Все, концерт окончен, – победно сообщила Валентина. Натуся уже хлопотала около сына, поднимала его натужно, ставила на ноги. А он совсем обмяк, глупо улыбался и мычал. Тогда я поняла, что он абсолютно, до изумления пьян.

– Што ж, я яво на поезд поведу, – сказала Натуся, – негоже тах-то…

Она увела Шурку в еле различимую в сумерках калитку. Шли они тяжело, крохотная мать едва могла двигаться под навалившимся на нее сыном.

– Ой, как стыдно, – вздохнула Авдотья.

– Надо проводить их, – тут же согласилась Валентина, – Шурку посадить в поезд, а Натусю вернуть.

– Не вернется она без него, – сказала Галина.

Но мы с Валентиной все-таки пошли на вокзал. А потом долго упрашивали проводницу взять Шурку в вагон, потом поднимали его в этот вагон на руках, потому что он спал глубоким пьяным сном.

Мы стояли на пустой платформой в пятне света одинокого фонаря и смотрели на огоньки маячившие в темноте: все что осталось от длинного прогрохотавшего состава. Но и они исчезли, оставив нас в тишине августовской ночи, где пахло стареющими листьями, теплой пылью и палыми грушами.

– Все? – словно не веря, произнесла я.

– Все, – подтвердила Валентина.

И мы пошли, тесно взявшись под руки, боясь оступиться в темноте. Миновали светлую проплешину привокзальной площади, почти молча прошагали короткую парковую улицу, слушая, как отражается от стен домов звук наших шагов, миновали здание клуба и пошли тихими дорожками старого парка.