Мужчин в поселке почти не осталось. На всю улицу Свободы один вернулся, да и тот без ноги. Его сразу в милицию пригласили на работу, мотоцикл с коляской выделили. Так этого безногого участкового боялись и уважали во всем районе; он мог остановить любую драку, не сходя со своего мотоцикла.

Воображение отца потряс протез участкового: огромная розовая нога в нарисованном ботинке. Нога стояла почему-то на самом видном месте, в большой комнате, рядом с радиоприемником; он надевал ее только на работу, прилаживая к культе специальными ремнями. Свою родную ногу участковый потерял во время артобстрела высотки, на которой залегла его рота. Стреляли свои же, не знали, что наши части так далеко продвинулись. Бывшего фронтовика из-за этого никогда не приглашали в школу, боялись, что он лишнее скажет. Только все и так все знали.

Отцу прочили карьеру военного, но он, проучившись в Прибалтике, в военном училище год, сбежал оттуда и поступил в Новочеркасский политехнический институт.

– Ненавижу бессмысленные действия, – говорил он, – утром мы роем траншеи, все это дело крепим бревнами, а после обеда бульдозер сравнивает нашу работу с землей. Местное население нас терпеть не может. Мы же захватчики! У них там партизаны из леса периодически постреливают, дисциплина эта тупая! Не для меня.

Мама появилась на свет в поезде связи. Григорий был начальником этого поезда, Авдотья – телефонисткой. Поезд шел за фронтом и восстанавливал разрушенную связь, и так – всю войну.

Однажды мой будущий дедушка где-то на станции выскочил за кипятком, для жены. Никто не знал толком, когда эшелон пойдет, пришлось рискнуть. Григорий, в майке, галифе и тапочках на босу ногу, пролез под составами и бегом побежал к вокзалу. Когда он набрал воды и возвращался обратно, его состав тронулся; Григорий его видит, а пройти не может, перед ним эшелон тоже пошел. Бегает он с чайником, вдоль рельсов и кричит. Так и ушел поезд. Григорий, без документов и денег, можно сказать – голый, хоть караул кричи. Хорошо, военный комендант оказался порядочным человеком, приказал, чтоб телеграмму отбили, и Григорий свой состав на машине догнал, военные подбросили, всю дорогу смеялись над чайником, Григорий его так и не бросил.

– Хорош начальник эшелона! – говорили.

Шутки шутками, а не попадись деду такой порядочный комендант, посадили бы, а то и того хуже. Время военное.

Дед был единственным, оставшимся в живых мужчиной, в своей семье. Отца и дядю репрессировали, как нэпманов, Григорию тогда едва исполнилось 15 лет. Ему повезло, он вернулся домой поздно, мать успела сделать знак в окошко: «Уходи!», – он понял, тогда быстро все понимали.

Дед прошел пешком пол страны, был на Кавказе: «Как Горький», – хвалился он. Ему удалось закончить техникум. Правда, его все равно поймали и посадили: «За фамилию», как он утверждал, фамилия у деда была – Шкиль, считалось, что она немецкая, на самом деле, дед по национальности – латыш. По другой версии, отца и дядю спутали с родственниками некоего атамана Шкыля. Говорят, что после революции на Харьковщине орудовала банда под его предводительством.

Но, как бы там ни было, Григорий прошел через позор отречения от отца.

До самой смерти Григорий ненавидел коммунистов, советскую власть и всю жизнь боялся. Но как он был похож на Брежнева! Бывало сидит перед телевизором, а там съезд очередной транслируют, Брежнев речь читает, а дед бровями двигает, лицо строгое и каждую фразу передразнивает; телевизор отражает моего деда, как зеркало, или дед отражает себя сам, безо всяких там посредников.

До войны он работал в Москве, занимал какую-то большую должность в связи, но в партию так и не вступил. Его постоянно рекомендовали, но он уходил от прямых ответов, ссылался на то, что пока недостоин. Страх и стыд преследовали его, графа о родителях в анкете – вот то, чего дед не смог бы заполнить. Он так и не сделал карьеры.

После войны Григорий с семьей осел под Воронежем, в районном центре, в том самом, где с дедом Александром и бабушкой Татьяной жил мой будущий отец.

Тогда Дома еще не было. Григорию и его семье выделили комнату при районном радиоузле. Там и жили, подрастали и пошли в школу три его дочки; вместе с ними рос поселок. В начале 50-х людям, наконец, разрешили строиться. Вверху, за железной дорогой, спешно возводили двухэтажные бараки для рабочих цементного завода, а внизу, прямо по заливному лугу, прошла улица Победы.

Мама не знала Дома. Когда она закончила школу, Дом еще не был достроен. Авдотья присмотрела в комиссионном белые лодочки еще ей удалось добыть отрез чудесного голубого крепдешина. Все это великолепие приходилось прятать очень тщательно, потому что деньги – целая тысяча рублей, были взяты Авдотьей без спросу. Григорий откладывал на дом долго и регулярно. Кража прошла незамеченной. То ли Григорий не пересчитывал деньги, то ли запутался в расчетах, но, скорее всего, Авдотье удалось убедить его, что после закупки цемента, леса, гвоздей, краски, недостающего инструмента и много чего прочего, осталась именно та сумма, которую Григорий держал в руках при очередной сверке. После всех этих финансовых махинаций Галина отправилась на выпускной в белых лодочках и шикарном крепдешиновом платье.

Там ее и увидел мой будущий отец.

– Это чья такая? – спросил Андрей у знакомых ребят.

– Это – Галка, Шкилева дочка, – пояснили ребята, – только ты не надейся, она ни с кем…

– Поспорим? – предложил Андрей, а сам уже шел сквозь танцующие пары, ловя ее взгляд. Он видел, что недоступная Галка тоже смотрела на него, выделила из толпы, и, словно ждала.

– Потанцуем?

Подняла голову, взглянула и тихо положила ладонь на его плечо.

Андрей увел ее к реке, и они стояли на мосту, на том самом, под который занесло Андрюшку маленького в ледоход, и дед Александр еле успел спасти пацана.

Он обнял ее, скользя пальцами по прохладной ткани платья, опомнился, снял пиджак и набросил ей на плечи, снова притянул к себе. Но она уперлась ладошками ему в грудь и отклонилась насколько возможно.

– Ты чего? – шепнул он.

И тогда она ответила:

– Я не умею целоваться, – и щеки ее отчетливо порозовели в наступающем рассвете.

Они расписались тайно.

Галина в Воронеже поступила в институт и жила в общежитии. Авдотья приехала к ней, навестить. Когда вошла в комнату, увидела на кровати дочери письмо с чужой фамилией.

– Девочки, а Галя теперь в какой комнате живет, – спросила Авдотья у студенток.

– В этой, – сказали девочки, – вот ее кровать.

– А фамилия? – не поняла Авдотья.

– Это теперь ее фамилия. Они с Андреем расписались…

Эшелоны, эшелоны… Мама вспоминает эти эшелоны из ее детства, забитые пленными немцами, направленными на ликвидацию послевоенной разрухи. Много мужчин, в одинаковой форме без погон. Женщины прятали дочерей от греха…. А дед немцев любил, он продолжал работать начальником узла связи, и военнопленные были в его распоряжении. Они тянули линии электропередачи, строили дома, мостили дороги, восстанавливали цементный завод.

Пленный немецкий военврач спас жизнь маминой младшей сестре. У трехлетней Жени было крупозное воспаление легких. Девочка уже никого не узнавала, только хрипела и билась в судорогах. Местная врачиха, вызванная бабушкой, просто посмотрела и накрыла умирающую простыней. «Все», – мол. Дед постоял секунду, взглянул на застывшую жену и подергивающуюся ткань простыни и выбежал опрометью вон из дома. Жили они тогда при радиоузле; до бараков с военнопленными – рукой подать. Через несколько минут дед вернулся с незнакомым немцем.

– Дуся, – обратился дед к жене, – это врач, он поможет.

Немец склонился над ребенком, откинул простыню, прислушался и поднял дрожащее тельце:

– Фрау, вода! Ошень горяч, кипяток!

Бабушка поняла и заметалась по дому.

– Ванна!

Дед притащил детскую оцинкованную ванночку.

– Лей!

Обжигаясь и не чувствуя тяжести бабушка фуганула ведро крутого кипятка в детское корыто. Немец, стоявший все это время рядом с ребенком на руках, неожиданно кинул девочку в самый кипяток; Авдотья успела только крикнуть, как он подхватил ребенка на руки и, раз, опустил второй раз, потом третий! Девочка закричала, за ней мать. Ребенок дышал, судороги прекратились. Только теперь Григорий заплакал.