Ветер.

Маленькие смерчи закручивают уличную пыль и набрасываются на прохожих, заставляя их идти согнувшись и прикрыв лицо руками.

Плохо вижу. На аллее среди низких карагачей суетятся люди в оранжевых жилетах.

Серая земля, серые дома, серые деревья, серые урны и оранжевые жилеты. Урн много. У входа в трансагентство аж четыре штуки: по две с каждой стороны. Раньше в этом доме был райком комсомола, я водила сюда кандидатов в члены ВЛКСМ, здесь им вручали красные книжечки и прикалывали значки к школьной форме. Будучи секретарем школьной комсомольской организации, я носила сюда взносы – много двухкопеечных желтых монеток… А еще раньше дом принадлежал райисполкому, пока не выстроили более подходящее здание из розового туфа; а до райисполкома… до райисполкома это была обычная общага, в которой сразу после приезда жили отец с мамой на кухне с разбитым окном…

– Надо же! – говорю отцу.

– А, – смеется он, – это. Это в рамках социальной программы. Безграмотных и безработных казахов, приехавших в город из развалившихся колхозов, корейцы пристроили на благоустройстве города. Комбинат выделяет что-то около миллиона долларов.

– Такой чистоты нет даже в Москве, перед всенародными праздниками.

– Еще бы, – отец кивает на оранжевые жилеты, – на один окурок три уборщика!

– Круто…

В очереди за билетами, в основном, русские, казахов почти нет; все говорят только о продлении контракта с корейцами.

– …подпишут, или не подпишут?

– Срок кончился…

– Кое-кто хочет ухода корейцев…

– Оно и понятно, казахи на своей земле так и не стали хозяевами.

– Хозяин – это тот, кто умеет распоряжаться своими богатствами, а новые казахи пока не умеют.

– Старейшины жузов (жуз – это казахский род) ждут своего часа, чтобы занять директорские кресла и стать большими аксакалами.

– Тогда городу – каюк!

– И нам всем – каюк!

– Назарбаев считать умеет, – сказал отец.

Действительно, контракт продлили.

Мы стояли на вокзале… Похоже на пошлые стишки. Вокзал, который портит все впечатление от кажущегося городского благополучия. К отходу поезда на вокзал стекаются все отверженные, выброшенные, лишние… Маленький мальчик в рваном трико деловито прикатил самодельную тележку, нагруженную раскладушкой. Что он собирается делать? Не акробатические номера показывать, надеюсь. Нет, разложил какой-то нехитрый товарец. Кормилец семьи, или только себя? Разрывается гармошка, и пьяный исполнитель горланит песни из нашего коммунистического прошлого, с надрывом так выводит, а мне почему-то не жаль ни его, ни этого самого прошлого.

Я купила сыну мороженое, но он не рад лакомству, ему грустно.

Не могу смотреть на нищенствующих детей, мне становится страшно, до тошноты.

Однажды я сказала одному из своих друзей: «Если бы у меня были деньги, я собрала бы всех нищих с улиц, я бы обеспечила им хоть какой-то жизненный уровень…».

– Не трудись, – ответил он мне, – это их выбор. С нищенством невозможно бороться. Они все равно разбежались бы от твоих благодеяний, ведь ты ограничила бы их свободу. Еще и ругали бы тебя, или смеялись, над твоей глупостью.

Пусть. Но мне ближе притча, в которой рассказывается о человеке, бросающем в море, вышвырнутых штормом рыб.

– Зачем? – спросили его, – это бессмысленно!

– Я буду благодарен Богу, если хоть одна из них оживет и поплывет, – отвечал человек.

Ту-тук, ту-тук…

Стучат колеса, отбивая железом, по железу. Стучат…

Это у меня в голове, это моя головная боль, тошнотная.

Зачем?

Зачем, вагонные друзья, сотоварищи мои, рассеявшие детей по далеким заграницам, где на зеленых пригорках аккуратные домики, увитые цветами. А здесь? А у нас?

А у нас с утра за вагонными стеклами – Урал, Стена каменная, увенчанная высокими соснами. Протискивается наш поезд в узких ущельях, пробитых человеком в горах, век которых сосчитать невозможно. Леса, леса, чащи, долины, вскипают, как застывшие глыбы малахита. Только вчера душила жара, а сегодня Урал встретил нас сырой прохладой, напитанной запахом свежей зелени, влажный воздух врывается и гуляет по вагону, выгоняя запахи несвежего белья, отхожего места и нечистого человеческого тела. Где только можно открыты окна, в разъемы вставлены банки из-под пива, чтоб не закрывались. Коридор забит страждущими пассажирами. Мы все прильнули к мутному стеклу, как рыбы в аквариуме с несвежей водой, раздуваем ноздри, дышим.

Там, где-то в горах есть чудное местечко, небольшая горная долина, в середине глубокий котлован, а в нем озеро. Оно абсолютно круглое и прозрачное, дно его все устлано мелким галечником, который видно, и этот галечник виден далеко от берега, на большой глубине. Вода холодная, даже в середине лета, и гладкая, как зеркало. Озеро называется Банное. Говорят, что здесь Пугачев побывал и «купал свои войска», потому и назвали так.

– Какая красота, – шепчет Лидия Петровна – проводница, – вот и в Германии так же…. Только у них там все по порядку, все прибрано, как игрушечка…. У меня там дочка, я часто бываю. А у нас, такой бардак!

– Что ж не переедете? – спрашиваю.

– Пока не могу, надо до пенсии доработать.

Мы все стоим и смотрим в окна. Наш поезд спустился в злополучный котлован, где случилась страшная авария. Здесь скопился природный газ, и два встречных поезда буквально взорвались, из-за искры, выскочившей при торможении у того состава, который шел на спуск. Довольно мирный пейзаж, земля уже залечила свои раны, только обелиск у железнодорожного полотна, да немногочисленные столики с зонтиками, для приезжающих родственников.

– С тех пор здесь никогда составы не встречаются, – объясняет Лидия Петровна, – расписание так составили.

Всю дорогу, от самой Караганды играем в карты, в дурачка. К нам повадился ходить дед из 9-ого купе, он потихоньку спаивает нашего соседа – Сашу.

– Надюха, денег дай!

И сидит, покачивается в такт поезду Надюха, упершись ладонями в полку, и округляет глаза, законная:

– Хватит! Тебе еще обратно ехать!

– Доеду! – убеждает ее Саша, – дай! Ну, дай, по хорошему!

– Нет!

– Что значит нет? – тихо шепчет супруг, и в глазах его встает давно забытое… Да, где там! Не то, не то, мужик, подрастерял за годы, годы-негоды.

– Соседи, ну вы хоть меня поддержите, – просит Надежда, с испугом поглядывая на нас.

Мы только опускаем головы. Не гожее это дело встревать в семейные разборки. Муж и жена…. Все знают.

Но с пьяным мужиком в одном купе ехать не хочется, не ближний свет. Дед из 9-ого все с себя продал и пропил. Он ходил невменяемый по вагону и буровил невнятные угрозы.

Ту-тук, ту-тук…

Да, когда же это кончится! Господи!

Деда я прогнала спать. Сашке прочитала лекцию о вреде алкоголизма. Утихли.

Тело липкое от пота, и на всех один грязный туалет, вбирающий в себя все нечистоты страны, и тонкая струйка воды из-под крана. Все, кончается.

– Заправят, – равнодушно тянет кто-то.

– Где?

– Где-нибудь заправят, на станции…

Вся наша жизнь – этот вагон; консервная банка на колесах. Глоток воздуха – подарок судьбы, если сумеешь открыть окно. Но у старушки напротив, уже прострел в пояснице – сквозняки. Я несу ответственность за эту бабушку. Мы едем вместе от самого Жезказгана, я уже знаю всю ее жизнь, видела фотографии ее взрослых детей и умершего мужа.

Сама она – татарка из Уфы. Муж ее из семьи чеченцев, высланных некогда в Казахстан. Он умер, едва дождавшись сына из армии – сердце не выдержало. Он всегда помнил тот ужас, который испытал еще ребенком, когда солдаты врывались в дома чеченцев и насильно заталкивали в грузовики. Помнил он и товарный вагон, в котором их привезли и высадили зимой в голую степь. Он не хотел, чтобы его дети испытали на себе ненависть других народов. Он очень боялся за сына. А в Чечне живут его братья, со своими семьями, и кто-то уже погиб в этой бессмысленной войне. Братья призывают к мести. Они требовали единственного сына, требовали объединения семьи. Они хотят войны, а он хотел мира. Его обвинили в предательстве, и сердце не выдержало.