Тем временем Аргайл наслаждался жизнью на природе, в благодатной атмосфере Тосканы.

Отдохнув, он нехотя направился в библиотеку, где очень квалифицированная служащая уже приготовила для него материалы по Стоунхаусу. Занял стол у раскрытой двери и начал читать.

В такой обстановке, когда в нагретом воздухе лениво жужжат ранние пчелы и щебечут птички, это оказалось непросто. Много легче было бы откинуться на спинку кресла и наблюдать за ними. А мысли пусть неторопливо плывут, как пушистые облака по небу. Аргайл постоянно отвлекался, следя за облаками, уделяя им больше внимания, чем они заслуживали. Но потом заставлял себя углубляться в скучное содержание желтовато-коричневой папки. Материала для статьи оказалось достаточно. Спасибо библиотекарше и ее копировальной машине. Кое-что удалось узнать и о картине.

Действительно, «Непорочное зачатие». Конец пятнадцатого века, масло по дереву. Предыстория неизвестна. Внезапно появилась в Лондоне, куда Стоунхаус вернулся в сороковом году, в начале войны. Он купил ее. Фамилия дилера не указана. Скудность информации не удивляла Аргайла. Только некоторые знаменитые картины имеют историю, простирающуюся в глубь веков. Ситуация осложнялась тем, что аукционеры не были склонны что-либо прояснять.

В итоге Стоунхаус купил картину за сорок гиней. Даже тогда это были скромные деньги. Пришло время, и он перевез ее на свою виллу в Тоскане. Привел в порядок — прилагался чек на сто двадцать пять лир, — и поместил в спальне на втором этаже, где она провисела до шестьдесят шестого года. Затем уже младший Стоунхаус, разорившись, отправил ее в Лондон и выставил на продажу вместе с остальными картинами. Продажу сопровождал небольшой скандал, что пошло на пользу. Скандалы всегда повышают цену. Газетные вырезки свидетельствовали, что на аукцион была выставлена самая большая в новейшей истории Италии коллекция, вывезенная контрабандой.

Одно дело — вывезти из страны без разрешения одну картину и совсем другое — сто двадцать четыре. Младший Стоунхаус настаивал (вполне справедливо), что почти все картины были куплены в Лондоне, и он просто вернул их обратно. Итальянцы, в свою очередь, настаивали (также вполне справедливо), что это картины итальянских художников, и потому необходимо разрешение на вывоз. Конфликт улаживали шесть месяцев, в папке: хранилось множество документов, которые, к счастью, Аргайла совершенно не интересовали.

К сожалению, пока у него создавалось впечатление, что эту картину к шедеврам причислить не удастся, несмотря на то, что написана она в пятнадцатом веке. Он был разочарован, но не удивлен. В реестре коллекции Стоунхауса ее данные были такими же, как в аукционном каталоге. В прежние времена она не выставлялась вместе со всеми картинами, а висела в небольшой спальне в компании с еще двумя полотнами. Пастельным портретом бабушки коллекционера работы одного малоизвестного, забытого сейчас шотландского художника эпохи Эдуарда (слева) и гравюрой времен Французской революции, изображавшей казнь Марии Антуанетты (справа). Что из этого следовало? Видимо, Стоунхаус представлял свою бабушку частично как деву Марию, а частично — как королеву Франции.

«Хватит мучиться, — сказал себе Аргайл. — Иди лучше прогуляйся немного по парку, а потом приляг, вздремни несколько часов перед визитом к младшему Стоунхаусу. Ночью хорошенько выспись (это уж, как положено), а утром отправишься домой».

Одним из редких преимуществ профессии искусствоведа была возможность распоряжаться временем по своему усмотрению, ведь, в конце концов, что-то должно компенсировать низкий заработок.

План был выполнен с незначительным отклонением. Аргайл отложил отдых в постели на пять минут, безуспешно пытаясь дозвониться до Флавии. Ровно в шесть он медленно двинулся к коттеджу Роберта Стоунхауса, который оказался впечатляюще солидным. Очевидно, Стоунхаус не окончательно разорился. Достаточно было посмотреть на узорчатый мраморный пол в холле, сохранявший приятную прохладу.

Хозяин засуетился. Принялся извиняться за свою неучтивость утром, затем — за невозможность предложить нечто большее, чем выпивку.

— Понимаете, за хозяйством в доме присматривает женщина из деревни. Готовит, убирает, стирает. В общем, все. Сегодня почему-то не пришла. Наверное, захворала. Она ведь старенькая. Я так к ней привык. Вот возьмет и умрет — как тогда жить? Не могу, знаете ли, никак привыкнуть к современной жизни.

— Найдете себе кухарку. Разве это трудно?

— Невероятно. Я отношусь к кулинарии, как к своего рода искусству. Хотя, что повара, что художники, они по сути просто вульгарные ремесленники. Вот вы встречали когда-нибудь художника-интеллектуала? Которого были бы рады принимать в своем доме? Конечно, нет.

— Должно быть, вы выросли в окружении художников, и они вам чем-то сильно досадили.

— Ни в коей мере. Однажды мой отец допустил ошибку, пригласив хулигана Модильяни, но потом быстро выпроводил. Бесстыдник пытался соблазнить мою маму. Но это случилось до моего появления на свет.

— Ужасно, — согласился Аргайл.

— И требовал, чтобы ему заплатили за портрет, — добавил старик, продолжая негодовать.

— У вас есть портрет матери работы Модильяни?

— Нет. Отец вынес его в сад и сжег. Невелика потеря.

— Да… — протянул Аргайл, пытаясь вспомнить, за сколько миллионов в последний раз была продана работа Модильяни.

— Мистер Аргайл, в жизни существует нечто большее, чем деньги. Представьте мои чувства, если бы я знал, что в каком-то американском музее висит портрет моей матери совершенно без одежды.

— Я вас понимаю, — произнес Аргайл, подумав, что можно было бы задать несколько бестактных вопросов. Например, как получилось, что его мама вдруг сняла с себя одежду? — Спешу воспользоваться вашим любезным приглашением, — сказал он, меняя тему, — чтобы расспросить об одной картине, которая имелась в вашей коллекции. Сегодня на вилле «Буонатерра» я просмотрел все архивные документы, но ничего полезного не обнаружил.

При упоминании своего прежнего жилища Стоунхаус собирался по привычке возмутиться, но решил сделать исключение.

— Рад буду помочь, если смогу.

— Картина называется «Непорочное зачатие».

Стоунхаус наморщил лоб.

— Небольшая, — с надеждой в голосе продолжил Аргайл. — Писана маслом на доске. Предположительно флорентийская школа. Часто на аукционах не выставлялась. Висела у вас в спальне. Вероятно, вы назвали ее просто «Мадонна».

— Да, теперь я вспомнил. Вы говорите о картине, которую однажды у нас украли.

— Неужели? — Сердце Аргайла екнуло. Он всегда настораживался, когда слова «картина» и «украдена» возникали в одном контексте.

— Очень странная история, — пояснил Стоунхаус. — Детали мне неизвестны, потому что приехал к самому концу. В общем, кто-то заметил, что картина исчезла. Отец позвонил в полицию, ее нашли, причем довольно быстро. Вот и все.

— И кто ее украл?

— Это осталось невыясненным. Очевидно, в полиции что-то знали, но фамилию вора нам не назвали.

— А почему вы решили, что в полиции знали личность вора?

— Потому что они отыскали ее в полумиле от дома. Валялась в канаве. Объяснение такое: злоумышленник, видимо, намеревался украсть другую картину, поэтому, обнаружив ошибку, поспешил от нее избавиться. Выбросил в канаву.

— И что вам здесь не нравится?

— Доска, на которой написана картина, была в относительно приличном состоянии, но старая, ноздреватая. Накануне прошел дождь. Если она действительно валялась в канаве, то это было бы заметно. Обязательно. А когда картину вернули, там отсутствовали какие-либо повреждения. Даже самые незначительные. Отец был уверен, что ее все время держали в помещении. Но тогда нам это было безразлично. Главное, картина возвращена. И не следовало настораживать страховую компанию, которая могла повысить величину взноса, если бы ей стало известно о похищении картины. К тому же, думаю, отец знал похитителя.