Что-то существенное улетучивается с них при пересъемке. Быть может, репродукциям недостает стесненного скалами воздуха этих мест.

Первобытные художники не были наивны (что я прежде по наивности полагал). Они были уверенные мастера. Их работы невероятно экспрессивны и достигают сути вещей.

Ухваченные точным резцом, явились из многотысячелетней дали быки с длинными изогнутыми рогами. Женские фигуры очень просто очерчены, но передают тяжесть женского тела. Мужчины с дротиками в руках и с преувеличенно длинными хоботками между ног воинственно ликуют.

Степь, степь. Справа от шоссе – кладбище какой-то маленькой мусульманской общины. Надтреснутая мечеть с теснящимися к ней могильными камнями. Никакого жилья на много километров вокруг. Хоронить сюда спускаются с дальних гор.

Машина летит, шоссе раскручивается подобно стальной рулетке. Биюк-ага, двадцать лет возивший министра мелиорации, нацепил темные очки и откинулся на сиденье. Голубой рукав тенниски трепещет во встречной струе, стрелка спидометра твердо стоит на законной отметке «80», и эти восемьдесят километров в час без следа поглощаются шириной пространства.

Ломтями лежат позади последние отроги Большого Кавказа. Вблизи они вставали серо-зеленой стеной, изрезанной острыми как ножи ветрами. И походили на скалистые горы американских боевиков.

Вообще, есть нечто американское и в этой жаркой степи, и в летящем по ней автомобиле, и в разложенных на земле красно-белых полосатых щитах, указывающих самолетам путь к запрятанному где-то в стороне военному аэродрому.

Восточная музыка замерла на одной ноте, слилась с равниной и зноем и, казалось, не текла из приемника, а порождалась самой этой раскаленной степью, поблескивающей на солнце кристалликами выступившей соли.

Часа через два Биюк-ага свернул с дороги и затормозил.

Под неохватными шелушащимися чинарами стояли легкие алюминиевые столы.

Обтекая непроницаемую листву, палило солнце. Воздух вокруг дрожал.

А мы наслаждались прохладой, которую дарит тень и выступивший от чая пот, испаряющийся на легком ветерке. Мелко наколотый сахар в блюдцах сиял так ослепительно, что даже мухи облетали его стороной. Круглолицый, невозмутимо доброжелательный «чайчи» (чайханщик) послал мальчишку открыть затвор. И по каменистому ложу медленно, заворачивая в прорытые к каждому деревцу канавки, поползла вода.

Первые стайки деревьев начали появляться вдоль шоссе.

Их становилось все больше, высовывались и вновь пропадали какие-то кусты, потом, уже на подъезде к Ленкорани, дорогу с обеих сторон обступили напоминающие о древовидных папоротниках акации, и под конец мы катили по оплетшему шоссе зеленому коридору – к чему и стремились.

…Мысль добраться до Ленкорани родилась на первых минутах перелета из Москвы, еще в виду Домодедова.

Образ этого субтропического, опутанного лианами уголка складывался, главным образом, по фильму «Айболит-66», как известно, там снимавшемуся.

Впрочем, я еще в детстве прочел книжку для юных натуралистов, живописавшую тамошний рай. С той поры слова «Гирканский лес» звучали в ушах сладкой музыкой.

Знакомый полярник (быть может, читавший ту же книгу) рассказывал, что мечтал о вечном ленкоранском лете, дрейфуя на льдине…

При подъезде к Ленкорани пришлось накинуть куртки. Похолодало, накрапывал дождь – как мы потом узнали, первый в это время года за три десятилетия. Он моросил уже третьи сутки.

Ленкорань!

Присутственные кабинеты были пусты. Местное начальство в полном составе отправилось на встречу с космонавтом, заехавшим, как и мы, погреться в Ленкорань – по пути нам попадались на глаза натянутые поперек дороги приветственные полотнища. В обезлюдевшем здании стрекотал сверчок.

Дежурную душу мы отыскали на втором этаже. Потом он всюду с нами ездил, но помню только, что звали его Бабá. У него было круглое мягкое лицо с глазами ребенка. По нашему настоянию он принялся звонить в гостиницу, но без уверенности в голосе. Зато как он чудесно окреп, когда удалось связаться с самым главным начальником, заседавшим в городском театре, и получить его «добро»!

Директор гостиницы встретил нас в холле и почти без предисловия принялся рассказывать свою судьбу. После пятнадцатиминутной исповеди, затрагивавшей как его личную жизнь, так и хлопотливое гостиничное дело, мы наконец добрались до сути: в гостинице туго с номерами, и нельзя ли поселить нашего шофера в смежной комнате того же люкса. Разрешение было тут же дано, и директор лично препроводил нас в апартаменты, успев дорогой еще раз изложить свою жизнь в самом сжатом очерке. Кажется, помимо указующего звонка особое впечатление на него произвел приданный нам автомобиль с правительственным номером.

Довольный Биюк-ага первым делом включил телевизор и уселся смотреть футбол.

Мы исследовали жилище. Обстановка была небогатой, стены кое-где пошли пятнами, но душ работал.

Внизу, на заднем дворе гостиницы, стояли те же столики с сахарницами, мальчишки разносили стаканы с чаем и свежий хлеб. Запах еды и клубы сигаретного дыма восходили к небесам.

Мы спустились постоять на гостиничном крыльце. Идти было некуда. И мы отправились спать, проклиная погоду.

Утро не принесло перемен. Ватные облака ползли по небу, волоча под брюхом легкий сыроватый туман. Зато вид из окна вознаграждал за многое.

Черепичные крыши купались в темной зелени. Влага насытила каждый цвет. Дома казались обведенными тушью, как на японских рисунках. А по горизонту, позади черепичного города, вставали друг над другом четыре плана гор, разделенные кисейными занавесками дымки. Последние – уже в Иране.

Дождь не прекращался. Явился вчерашний круглолицый страж и повез осматривать достопримечательности. Он затащил нас в овощеводческий совхоз.

В паршивом настроении мы были представлены какой-то знатной звеньевой.

Это была еще молодая женщина с ясными глазами на смуглом лице. Она тут же побежала в дом и несмотря на наши протесты переоделась в голубенькое депутатское платье с привинченной к нему золотой звездой. После чего умолкла – говорил только наш провожатый. И мы прокляли мысленно и его, и весь этот чертов маскарад, и самих себя на казенном автомобиле.

Наверное, заявись мы просто так, она бы нашла что сказать. Может, позвала бы мужа и усадила всех за стол с какой-нибудь домашней снедью. И ей бы в голову не пришло надевать депутатское платье со звездой, в котором она умеет только молчать, улыбаться и поправлять волосы.

Потом нас повезли еще на консервный комбинат, и на чайную фабрику, и мы решили уехать завтра, если дождь не перестанет.

Но к вечеру дождь остановился, небо принялось светлеть, и мы на ночь глядя отправились к рыбакам.

Каспий мелеет – в год вода опускается на целую ладонь.[2] А берега тут пологи, и потому она отступает на метр-полтора. Обнаженная суша пропитана солью и ни на что не пригодна.

Процесс нагляден: в Порт-Ильиче я видел памятник морякам, поставленный на берегу уже в советское время – теперь он высится посреди сухой равнины. Такие же сухопутные морские памятники попадаются и в других местах. Конфигурация берегов меняется на глазах одного поколения. Вылезают из-под воды новорожденные острова, разрастаются быстро и вдруг оказываются уже материковой сушей.

Вот на таком полуострове, получившем свою приставку «полу-» уже после войны (в атласе 1940 года он еще значится островом Сара), и разместился рыболовецкий колхоз, куда мы попали.

Председатель оказался квадратным мужиком, похожим на татарина, с хитрыми глазами на мокром, заросшем черной щетиной лице и красными кулачищами. Говорил он мало, между словами сопел, но быстро организовал гостеприимство. Решили ужинать, а на рассвете идти с рыбаками в море.

Тем временем стемнело, над морем выкатилась луна.