Дома-коробки почти без зелени, без цветов. Быт налажен плохо. Огромные прибыли станции, алюминиевого завода, лесопромышленного комплекса минуют город.

Не существует и собственно Братска – он весь из нескольких разбросанных на тридцать с лишним километров поселков городского типа. Между ними плохое сообщение, автобусы берут штурмом.

Лишь «коренные», самые давние жители не помышляют уехать. Их немного, они все на хороших местах.

Доходы Братска надо бы отдать ему лет на пять. Может, тогда бы он обустроился и обзавелся тем, что пристало городу.

И уже не был бы общежитием шабашников с бетонными бараками в пять этажей.

Легенду породила плотина.

Это единственное подлинное чудо Братска.

Она прекрасна.

Она так велика, что другой край ее подернут дымкой.

Она уходит вниз гладкой откосой пропастью. И столь же головокружительно взлетает вверх.

Ее бетонное тело врезано в боковые скалы, как в оправу.

Оттенки песка, с которым мешали цемент, испестрили плотину: ее лепили по квадратикам, и эти квадратики видны. Белые, желтые, коричневатые, серые, красноватые заплатки – бесчисленные оттенки песочного цвета в узкой гамме, точно выходы горных пород.

Плотина выглядит произведением природы, да так оно и есть.

Невиданная диковина в нашем гостиничном номере – биде – производит неотразимое действие на посетителей. Обычно после того, как гость заходит в ванную, раздается громкое «Ах!» – возглас восхищения и удивления, за которым следует краткое молчание, во время которого замечательный аппарат изучается и приводится в действие. После чего доносится второе «Ах!», еще более громкое и изумленное, и неосторожно склонившийся над фаянсовым чудом экспериментатор выходит мокрый с ног до головы, приговаривая: «Ребята, да у вас чудесный номер!»

Небо тут какого-то болезненно-голубого цвета, точно выцветшая майка.

В Братск нагрянули молодые японцы с «кораблем дружбы». Власти мечутся: ходит слух об «идеологической акции».

Но все так просто.

В неуютный, необжитой, обманутый город приехали полторы сотни чистеньких, живых, белозубых юношей и девушек. Они ярко одеты, они общительны, они с любопытством разглядывают

Братск. Они интересуются всем – плотиной, школами, архитектурой, заработками, ценами в магазине. Они легко отвечают на вопросы. Они играют с братчанами в волейбол, пинг-понг, бейсбол и весело проигрывают все до единой встречи (не догадываясь, что имели дело со сборными местной спортшколы, предварительно оттрубившими месячные сборы). А после раздаривают горы изумительно сверкающих лаком ракеток, белоснежных волейбольных мячей, тугих и твердых бейсбольных мячиков. Я видел, как тренер победителей со слезами на глазах смотрел на японцев, когда те, улыбаясь, бросили два драгоценных мяча случившимся возле шалопаям. Он мне страшно понравился, этот одержимый волейболом парень. «Господи, – шептал он, – хоть бы пару таких мячей! Кому они дарят!»

И не было никакой акции.

…На протяжении всего путешествия – то на каком-нибудь подоконнике, то на деревенской улице, то вообще на обочине дороги за много километров от всякого жилья – попадались на глаза разрозненные части розовых целлулоидных кукол: руки, ноги, головы… Это производило жутковатое впечатление, вроде предвестия несчастья.

…Сверху, из самолета, речушки, распухшие от запруд, похожи на головастиков.

От Урала до самой Москвы – пожары. Горят леса и торфяники. Желтые густые струйки, выходящие из земли, растягиваются стокилометровыми хвостами. При заходе на посадку самолет ныряет в совсем уже непроглядную муть. Пока он ищет дно, пассажиры шепчут молитвы липкими от аэрофлотовских карамелек губами.

Такое впечатление, что город наводнили глухонемые. Видно, у них какие-то мастерские неподалеку от гостиницы.

Трое – два парня с девушкой – пьют в гостиничном буфете сухое вино, оживленно переговариваясь на пальцах.

Буфетчица, перегнувшись через стойку, доверительно сообщает нам, что у ее подруги в квартире живет такая вот парочка. Ночью, когда они сходятся, то кричат, не слыша себя, на весь дом. «Как кошки, – заключила она без особого осуждения. – И все слушают…»

Десять дней я провел в цирке-шапито, раскинувшемся на кишиневском пустыре, прямо на могилах заброшенного кладбища – о чем узнали, когда рыли ходы для иллюзионного аттракциона.

Но как рассказать, не впадая в бутафорию, об этом анилиновом, придуманном и таком подлинном мире?

Об опутанном вантами воздухе.

О цирковой музыке, переворачивающей душу.

О зависти к летучим акробатам.

О косноязычном мрачнолицем клоуне, между выходами судорожно рассовывающем по карманам реквизит.

О директоре с лицом Утесова, пьющем коньяк в своем вагончике среди афиш и накладных.

О канатоходце Алиханове, сверху показавшем мне засасывающую бархатную пропасть манежа.

О нескончаемых двоящихся близнецах и близняшках из номера иллюзиониста.

О старых, вышедших в тираж артистах, так жалко молодящихся при ярком свете прожекторов.

О ревности лилипута, чья крошечная жена блудит с большим «нижним» из икарийских игр.

О потной муке репетиций, когда по тысяче раз выделывают один и тот же трюк – без музыки, без прожекторов, при единственном случайном зрителе на окружающих манеж пустых деревянных скамейках.

О громадном брезентовом куполе.

О запахах, сплетнях, приметах цирка.

Когда-нибудь я напишу…

К пяти мы отделывались от леспромхозовского начальства и шли на речку Берёзу, где водится некрасивая серо-бурая рыбешка.

Тропинка вела то лесом, то круглыми, уставленными молодыми стожками зелеными полянами. Маленький песчаный пляж светлел на той стороне реки, и надо было перейти быстрину вброд. При этом рыба металась к водорослям, вроде брызг от брошенного в воду камня.

Пляж прятался в укромной речной излучине, точно в нежном сгибе локтя. А противоположный берег был очень высок, с одинокой сосной. И вечером по нему прогоняли коров.

Интересней всего – смотреть на рыбок. Они заселяют реку в изобилии. У самого берега в мелких лунках греются мальки. Они внимательно следят за тобой, и стоит сделать шаг, даже просто поднять руку, как веером бросаются из западни и повисают в метре от берега серой тучей. Но если войти в воду и стать смирно, мальки один за другим возвращаются и плавают у самых ног. Щекоча, тыкаются в щиколотки носами.

Взрослая рыба так близко не подплывает, но и не пугается особенно, неторопливо прохаживаясь в сторонке.

За излучину цеплялась другая излучина, потом еще одна – они шли непрерывно, петляя в зелени. Одна другую сменяли отмели, и я свободно бродил по ним вдоль реки, разглядывая пасущихся в прозрачной августовской воде рыб и думая, благо вокруг не было ни души, о естественном ходе жизни.

Когда-то сюда достигал через монгольские степи оживленный караванный путь и шел великий торг: китайский шелк и чай на русское золото и пушнину.

Кяхта гремела на всю Сибирь. Когда в этот крайний предел, в забайкальскую глушь, доставили ссыльных декабристов, городская верхушка закатила им грандиозный, на европейскую ногу, прием: для здешнего общества они были прежде всего частицей столичного света.

Теперь тут – дыра.

В местном краеведческом музее выставлен в натуральную величину назидательный экспонат – «бедная бурятская юрта». В ней грустно застыли у очага муж с женой в пыльных национальных лохмотьях. На дне почерневшего котелка поблескивают монетки: кяхтинские старушки приходят сюда, здороваются с манекенами по-бурятски и бросают милостыню.