вот уже 18 лет

терпит туристов в ярких штанишках

их заигрывания

их возгласы и фотовспышки

и выработал

весьма презрительное отношение к людям

о великий Сиабский рынок

куда приходят расстаться с деньгами

чтобы уйти с очами переполненными увиденным

и пылающим от перца ртом

о расписные столбики чайхан

наивные восточные сладости

пыльные сахарной пудрой кубики рахат-лукума

о деревянные сундучки

с жестяными узорами и ждущим зеленым нутром

что прямо у ног покупателей красят и ладят

сидя на корточках среди стружек

старик и помогающий мальчик

о самодельные четки

снизанные из глянцевых сероватых косточек и купленные

за гроши:

точно такие я видел в витрине музея

о пахучие ряды снадобий и кореньев

где утомленная расспросами торговка взрывается наконец

– я что мама тебе объяснять:

это зачем это зачем!..

о полосатый нищий на костылях

о развалины Биби-Ханым

величайшей мечети мира

возносящей свое разверстое нутро на полнеба

над рядами лепешечников

о…

мои глаза переполнены

мой рот пылает

брейгелевские слепцы

привезенные какой-то шведской благотворительной лигой

организующей туры для инвалидов

перемещаются от мавзолея к минарету гуськом

положа руку на плечо идущему впереди

и поворачивая незрячие лица влево и вправо

как указывает гид

его речь записывают на портативные магнитофончики

запись эта

будет им вместо дорожных открыток

округлая печь для лепешек

посреди пустой деревенской улицы

похожа на снежную бабу вылепленную из глины

возле беседуют двое

огромный чернобородый чабан

верхом на ослике затерявшемся в складках его долгополой

овчины

и старик в кривых сапогах

торчащих из-под толстого зимнего халата как две кочерги

туговатый на ухо Аллах

сверху прислушивается к их разговору

приставив большую ладонь

на посадке

старуха в белом платке

с навсегда открытым от изумления ртом

под крылом

рябь красноватых барханов

запятнанных тенями маленьких круглых облачков

вероятно

самое значительное достижение цивилизации

в возможности перенестись

из мест где оправляются сидя на корточках прямо на землю

в край фаянсовых унитазов

и журчащей из никелированных кранов воды

ТАШКЕНТ – САМАРКАНД – ШАХРИСАБЗ – БУХАРА – ХИВА – КАРШИ – АНДИЖАН – ФЕРГАНА – ХОДЖЕНТ

1975-1977-1982-1986-1989

Провинциальный ампир в облупившихся деревянных колоннах.

Спортлото. Пиво-воды. Дискотека по субботам.

Просвечивающие светлокожие северянки.

Гостиница, где останавливался Чичиков.

То каменистые, то песчаные, все более хвойные к устью берега.

Крылатые, распростертые над дворами дома, точно большие деревянные самолеты.

Мокрое дерево причалов.

Вместо путеводителя читаю лоцманскую книгу.

Деревенский плотник сходил на три войны и воротился целехонек.

В 30-е, хотя сам неверующий, отказался лезть на церковный купол рушить крест. И тоже обошлось.

В молодости цыганка подарила ему заговоренный перстень. Может, приглянулся, или не договаривает чего при старухе.

И теперь, в свои 89, статен еще. Потерял за жизнь всего ползуба, сломанные в голод о кобылью кость.

Такие же крепкие в избе лавки, стулья, стол – все самодельное.

Года два назад смастерил для себя про запас и просторный прочный гроб. Хранил в чулане, но прошедшей зимой отдал помершему соседу.

Видно, пока не его черед.

Старуха, когда девушкой была, пела в хоре в деревенской церковке. Верстах отсюда в семи.

В 20-е годы ту церковь срыли.

И вот, говорят, порой с того места, где стояла она у кладбища, слышаться стало будто пение из-под земли. Женские голоса выводили псалмы…

Тамошний Мишка-активист, чтоб развеять вредную агитацию, отправился сам послушать. И – услыхал!..

После он, рассказывают, умом тронулся. И был увезен в специально присланном автомобиле.

«И теперь иногда поют», – старуха крестится и затягивает тихий псалом.

Под высоким лесным берегом

по пустой реке

упорный буксирчик по кличке «Осетр»

тянет крытую баржу.

Перевозка скота.

Из ржавого железного нутра доносится разноголосое мычанье.

Словно из Ноева ковчега.

Опоки.

Крутая петля в прорытом рекой розоватом слоистом ущелье.

Самое красивое и гиблое для пароходов место на Сухоне.

А сколько торговых барж повыбрасывало в старые годы на камни под пятидесятиметровой стеной!

На вдающемся в излучину зеленом языке по-старушечьи дремлет на солнышке деревенька Пороги.

В 40-е тут была зона: Опокстрой.

Строили канал и шлюз, чтобы проводить мимо опасного места слабосильные суда.

Заключенные насыпáли дамбу лопатами. Тачками свозили песок из карьера. Тесали бревна.

На плотах переправляли с высокого берега битый кирпич от разваленной церковки: когда-то она встречала у опасного места пароходы, и капитаны крестились на нее, миновав перекат.

Зэки жили в бараках и могли любоваться через реку отвесными срезами треугольных холмов, похожими на розовые египетские пирамиды.

«Сколько их было тут, сколько было! И там вон зона была, и еще там», – замахала рукой мелкая скороговорчатая старушонка, волокшая от берега пойманную в реке большую доску и задержавшаяся перевести дух.

«Южных каких-то пригнали, в ноябре. А зима была лютая, и еды никакой. Поначалу еще гробы делали, после стали просто в машинах возить, будто камни. В яму на угор. И то сказать, человек по тридцать иной день помирало-то!»

Судя по срокам, «южные» были из чеченцев или из крымских татар.

Шлюзы строили с 41-го, почти шесть лет.

В 47-м пустили.

Они простояли одну навигацию: весенним паводком дамбу смыло.

На моторке меня подвезли к развалинам шлюзовых ворот, гниющим в теплой заводи.

По бокам топорщилась наружу бревенчатая обшивка канала с остатками заполнявшего ее некогда щебня и битого кирпича.

Из коричневой воды высунулся, хватая воздух круглым ртом, серебряный лещик.

Створы уходили вверх переплетом тяжелых брусьев, свинченных на громадных поржавелых болтах. Они были чуть приотворены, и за ними открывалась дорожка стоячей воды с набившимся туда топляком, заключенная в нагретый солнцем коридор таких же гнилых свай и вываливающейся обшивки, уже поросшей ивняком и осокой. Точно ворота в тихое будущее.