Каждое утро я переходил Сену по мосту над островом Гранд-Жатт. Вдоль узкой протоки теснились черно-белые жилые баржи с калитками поперек дощатых сходней, с привязанными цепью велосипедами на палубе и пальмами в кадках.

И даже утром деревья и трава были пропитаны послеполуденным солнцем Сёра.

Меня повели в ресторан настолько дорогой, что убежать, оставив пальто, во много раз дешевле, чем расплатиться.

В специальном шкафчике стояла почерневшая бутылка вина, выпитая здесь некогда монархами Николаем и Вильгельмом – в качестве аперитива перед мировой войной, я полагаю.

Старый, как дуб, ресторатор с алой розеткой Почетного легиона на лацкане обходил гостей.

Дорогу в туалет, когда понадобилось, мне указывали как минимум шесть официантов.

Бóльшая часть застольного разговора касалась распределения чаевых: сколько дать мальчику в лифте, сколько гардеробщице и тому служителю, что снабжает посетителей клубным пиджаком и галстуком.

Все думают, что Франция – это только живопись, архитектура и кухня.

Совсем забывая, что добрую сотню лет она была пионером технического прогресса, как теперь Америка, которой, кстати, и подарила обе главные американские мечты: автомобиль и кинематограф.

И потому Консерваторий науки и техники на улице Сен-Мартен величествен, как Лувр.

Велосипеды исчезнувших борзых пород на цирковых колесах в человеческий рост.

Шпионские камеры 1890-х годов: в карманных часах, галстуке и даже шляпе.

Фонограф Эдисона с деревянной ручкой, как у швейной машинки.

Я семь раз посмотрел «Прибытие поезда» и четырежды завтрак противного младенца (запатентовано Луи и Огюстом Люмьерами 13 февраля 1895 года).

Поезд снят хорошо, а у младенца диатез во всю щеку. Да и папаша его похож на молодого Сталина.

Эволюция автомобилей от деревянной коляски с паровым котлом и лаковых ландо, где седоки располагались лицом к шоферу, правившего ручкой на чугунной колонне.

Фотография фордовского конвейера с рабочими в фетровых шляпах.

Паровой автобус, похожий на пароход, – он заплывал в парижские улицы в начале 1870-х.

Громадная «испано-сюиза» 1935 года из стойла давно истлевшего богача.

Под стрельчатым куполом парят розовые перепончатые аэропланы на велосипедных колесах, столь ненадежно хранившие пилотов в своих матерчатых туловах.

Я так пропитался музейной живописью, что на улице мне стали попадаться люди с размазанными лицами, вроде подмалевков.

Но великий город брал свое.

В метро я видел рекламу теоремы Пифагора.

Ел петуха в вине.

Потрогал бронзовый сыр у Лафонтеновой вороны.

На стрелке Ситэ какая-то пара кормила чаек, и те налетали тучей, так что временами за крыльями было не видать мостов.

В китайском ресторанчике я был единственный едок, но прислуга так гомонила, что я почувствовал себя на переполненной пекинской улице.

От каштанов в газетных кулечках уже подымался пар.

И только упрямые парижанки отказывались признавать приближение зимы, продолжая облачаться в длинные вязаные кофты, заменявшие им пальто.

О-ля-ля!

…Рейс задержался, но все-таки улетел.

Рыжая английская пара, в обнимку ожидавшая посадки, теперь так же в обнимку добиралась в Токио, с остановкой в Москве.

В этот час на оставленных мною улицах еще шляются беспечно лохматые молодые французы.

Дивно подстриженная женщина-полицейский перекрывает улицу, чтобы пропустить запоздавший автобус с туристами.

Упитанный цыган что-то орет в метро под гитару.

В кафе, где уже убирают стулья, все не может угомониться и танцует сам с собой, с бутылкой в руке, развеселившийся негр в полосатой блузе.

И все это великолепие поминутно выхватывает из тьмы своим голубым марсианским глазом страшная Эйфелева башня.

Париж уже постепенно выветривается из меня, оставляя лишь слабый след – вроде запаха давнишних духов.

Но до конца этот запах не улетучится.

О-ля-ля.

длинноногие омички вышагивают как цапли

я даже глянул:

не подают ли в кафе лягушек

на центральную улицу забрел человек из 50-х

в шелковой полосатой пижаме

в соломенной шляпе с порыжелой от времени лентой

каменный парапет Иртыша

исчерканный инициалами + именами

хранит всю летопись провинциальной любви

то самое место

где Афродита отжимала волосы

выйдя из моря

пальмы

иные с веером

иные в шляпках с пером

только по небу торопится

единственное облачко

отбившееся от стада

с глуповатым мужественным лицом Менелая

с тех пор как Елена сбежала от него

и поступила в стюардессы

он напевает все время

мешая разноцветное пойло под видом коктейлей

и не забывая воткнуть

в каждый бокал по бумажному зонтику

для украшенья

по вечерам для завлеченья гостей

приходит приятель Гомер

и бряцая по струнам

горланит свои неправдоподобные песни

так трудно бывает

оторвать глаза от этого мира со слепящим распластанным

пляжем

где столько плоти

резвится в полосатых волнах

прогуливает друг друга вдоль набегающего моря

и млеет на песке

так трудно отвести глаза

уткнуться в книгу —

как после вернуться из обжившей тебя страницы

на хлопочущий пляж

море

лизнуло ее в лицо

и она подпрыгнула с визгом

из волны

показав спелую грудь

глупым бывает

выраженье не только лица

но и тела

например

у болтающих голыми ногами летунов

пока их возят по небу

привязанных за веревку к катеру

вроде брошенной Богу приманки

даже не зная вообще ни одного языка

я различил бы

на любом пляже мира

веселую европейскую речь

и сварливую русскую

скандинав

похожий лицом на барашка

теребя золотую цепочку на шее

любуется морем

где писая тонкими струйками в небо

снуют скутера

понапрасну морща воду

тощая немка

подставила равнодушному солнцу жалкие обгоревшие

грудки

голландки симментальской породы

выложили свои вымена

красивых людей очень мало:

сезон впереди

…белобрысый пляжный парнишка

раздающий матрасы

беседует с вылезшими из воды

англичанками топлес