Взявшись за руки, мы бродили по кирпичному Риму.

Ссаженный со своего золоченого коня Марк Аврелий с растерянным мужицким лицом висел за толстым стеклом реставраторской на широких ремнях. Конь с дырой в спине стоял тут же в станке, как если б его взялись обучать рысистому бегу.

Каменные резные ящики приглашали не то принять ванну, не то лечь в гроб.

Женственная римлянка, чьи мраморные губы мягкая улыбка тронула семнадцать веков назад, глянула в мою сторону, но не поправила выбившийся на лоб из прически мраморный завиток.

Со временем все императоры слиплись в одного, с оббитым носом, вперившего в вечность наглые каменные глаза.

И мы пошли туда, где шаловливые наяды облюбовали фонтан, подставив круглые попы струям.

Оперный толстячок продавал на углу розы цвета пармской ветчины.

За столиком в кафе молодая американка что-то кричала в мобильный телефон феминистским резким голосом, непригодным для любви.

Местная красавица, страшно вывернув веки, подкрашивала глаза.

Старик с лицом веласкесовского Иннокентия X коротал время за кружкой пива, нетерпеливо выбивая пальцами какой-то католический мотивчик. Наконец ему принесли пиццу величиною с колесо, и он принялся пилить ее сразу по всем направлениям, змеясь улыбкой.

Официанты, сгрудившись у стойки, обсуждали футбол. Итальянская речь сыпалась из них, как из прохудившегося словаря.

Музеи были набиты картинами, как лавка антиквара. Жуткий мемориал королю-освободителю терпеливо ждал, когда время разрушит его мраморную чепуху и обратит в благородные руины. Святая Тереза который век переживала запечатленный скульптором оргазм.

Вечером четвертого дня мы попали на папский рождественский концерт в старинной прямоугольной церкви. Музыка изображала бегущие по небу облака. Потом из глубины оркестра грянул медный гром и пролился струнный дождь. Папе, слушавшему из первого ряда, вынесли зонтик.

А мы бежали, оглядываясь на изгнавший нас Рай, точь-в-точь как первые беженцы, Адам и Ева, которых давеча видели в галерее.

В нашей инсуле у вокзала Термини пахло прачечной и было тихо, только у портье время от времени дребезжал электрический звонок.

Да с улицы через щели ставни просачивался голосок аккордеона: так в прежние времена на римских виллах сажали за перегородку искусного раба, изображавшего птичье пенье.

На другой день небо вдруг сделалось безоблачным, и смуглый южанин, накануне бойко торговавший зонтиками, выложил на лоток темные очки.

Зимний Рим отдыхал от толп и делал покупки.

Перед витриной торгового дома «Дурраччино & Простофилио» топталась стайка англичан с одинаково открытыми ртами. И мы вошли туда через раздвинувшиеся стеклянные двери.

Все-таки мы купили себе неделю Рима.

Мы купили два ярких галстука мне и прозрачные трусики для тебя.

Купили билеты в термы нечестивого Диоклетиана на 3000 персон.

Взяли пару триумфальных арок и форум с сытыми разноцветными кошками на ступенях.

Еще я выбрал себе берниниевского Давида с лицом хоккеиста, забрасывающего шайбу.

И целую полку мраморных братков со скифскими рожами из какого-то музея.

А ты любовницу Рафаэля, измученную копиистами.

И заглянули перед уходом в тот отдел, где за прилавком стоял мясник с лицом Нерона.

Под суммой в евро кассовый аппарат по старой привычке выбивал сумму в лирах. А еще пониже – в сестерциях.

У меня целый ворох чеков.

…Через канализационный люк из-под земли, где помещается императорский Рим, вылез воин в оранжевом шлеме, с водопроводным ключом в руке.

Я бы спустился туда к нему и тоже походил, как все, в сандалиях на босую мраморную ногу.

От прошлого мира остались одни отбившиеся детали. И от нынешнего останутся лишь они.

Право, я все отдам за ту расстегнутую мраморную пуговицу на бюсте кардинала.

Это было в то лето, что начиналось подмосковным цветением миндаля, и продолжалось юной, а после уже пожухлой травой, и длилось, длилось.

В то лето, когда мы совершили маленькое предательство.

Да, мы бросили бревенчатый дом, все ж приютивший нас, навесили замок на его старые губы, и удрали на теплый юг.

И оказались в том самом городе. На улице, покато спускающейся куда-то вниз, как и все булыжные улицы того города, ведущие к морю.

Там стены домов напоминают о былом лепниной, и выкрашены в желтый и редко в синий цвет, и одинокие пыльные лозы вползают по ним в ржавых решетчатых рукавах, плодонося где-то вверху, на чугунных балконах.

И надо войти в гулкий туннель, чтоб оказаться во дворике с каменным фонтаном, давно засыпанным землей и превращенным в клумбу, с вечным пенсионером, восседающим с газетой на стуле, наблюдая жизнь, вывернутую, по обыкновению здешних дворов, вовнутрь.

В те годы там обитал и наш великолепный маленький друг.

Право, он был великолепен, пронзителен лицом и сложён, как парковый Гермес загородного особняка, искусно вылепленный в три четверти натуры. Миниатюрность облика он умело восполнял некой величавостью движений, удерживая природную юркость.

Но всего великолепнее был его большой красный мотоцикл, прикованный цепью к водосточной трубе под окном.

Каждое утро наш друг гремел оковами, оповещая о своем пробуждении двор, и выводил сверкающую машину, словно освобожденного сказочного коня. Он бил в педаль и вскакивал в седло и составлял с фыркающим синеватым дымком чудовищем единое целое, заставляя подумать о кентаврах, какими они могли бы явиться в наш век, – и величавой дугой выкатывал через арку в залитую утренним медовым солнцем улицу. И мы решили, что любим его.

Он правда был щедрым другом и подарил нам два или три дня, и свой город, и каменный торт оперного театра, и желтый паркет залитых ночными фонарями мостовых, и кисло-сладкую утреннюю слюну привоза, а после посадил в крашеное белой масляной краской плавучее корыто и помахал мотоциклетным шлемом с пристани.

Мы совершили удивительный каботаж.

Мимо набережных в каштанах, где юноши в футболках вели под загорелые руки долгоногих девиц. Мимо гранитных ступеней, как Иисус сходящих в море. Мимо шевелящихся голыми телами пляжей, напоминающих своим влажным кишением маринованные грибы, гордость хозяйки, в новогоднем хрустале. Мимо расхаживающих в панамах холодных фотографов, подстерегающих жертву. Мимо дворцов, рассыпавшихся в зелени подобно мелу на бильярдном столе.

Туда, где город кончался и только единственный обуреваемый тягой дальних странствий трамвай уходил в просторы засеянных капустой и кукурузой полей, среди которых он и ссадил нас в зеленой пустыне у тропинки, наугад ведущей к невидимому берегу.

Высокая береговая дуга оказалась усеяна снизу доверху голубятнями бунгало, именуемых «рыбачьими домиками», и там нас уже поджидал со своим красным мотоциклом наш красивый друг.

Он вручил нам ключи, и вскочил в пружинящее седло, и махнул на прощанье, и оставил нас у входа в сколоченное из разнородных материалов обиталище слегка осиротевшими, и умчался в легком голубом дыму.

И мы зажили вдвоем.

Крошечные дачки, коими оказались на деле «рыбачьи домики», лепились амфитеатром, столь круто сбегавшим к белой кайме прибоя далеко-далеко внизу, что все обращенные к морю фасады вышли двухэтажными, в то время как в заднюю дверь приходилось входить с опущенной головой, чтобы не треснуться о притолоку. Зато они не застили друг дружке зеленоватый простор, и со всякого уровня этого многоэтажного птичьего базара можно было свободно любоваться им до самой Турции, или что там лежало за горизонтом.