Доносилась унылая арабская музыка.

И скучающий в гостиничной лавке араб принимался приплясывать ей в такт, а когда грянет повеселее, то и вовсе кружиться в обнимку с большим надувным дельфином…

Гурии топлес…

Целые рощи несравненных женских ног…

Амброзия местного розлива в бокалах на бумажных салфетках с вензелем отеля…

Стоял тот благодатный для вертихвосток сезон, когда днем можно продемонстрировать купальник, состоящий из двух веревочек, а за ужином – вечернее платье.

Вот только с луной тут непорядок.

Желтоватую и подвядшую, ее вывешивают с опозданием и не совсем на том месте.

А однажды и вовсе выложили на крышу школы водолазов, с объеденным боком.

Ох, кромешная тьма египетская.

Свернутые полотняные зонты торчат вокруг бассейна как белые кипарисы, напоминая, что где-то – зима.

И только повешенные на просушку на корме катера страшные водолазные костюмы шевелят в лунном свете черными рукавами, как души грешников.

Но кто сказал, что «для жизни вечной»?

К концу второй недели кожа от солнца и морской воды приобретает такую мягкость, что впору делать кошельки.

У вас окончательно вырабатывается райский режим с купанием до завтрака, сигареткой за плетеным столиком на краю терраски, размышлением в шезлонгах, плаванием до буйков, душем перед обедом и вечерним бокалом вина над морем – и делается понятно, что пора уезжать.

Благородная куротная скука становится приправой ко всякому блюду, что ни закажи.

Вы начинаете понимать вечную печаль гостиничной прислуги: только начнешь узнавать постояльца, как тот съезжает.

И все чаще поглядывать в ту сторону неба, где, распушив дюралевые перья, медленные большие самолеты заходят, как ангелы, на посадку.

Солнцеморепальмы…

Тут все дно утыкано букетами.

Оглядывая их, точно в цветочной лавке, проплывает, развевая чадры, короткая вереница здешних рыб, медленно и чинно, как арабская семья.

Другие, вроде маленьких тельняшек, плывут, шевеля рукавами.

Третьи, цветов украинского флага, просто полощутся на водяном ветерке.

В кораллах и губках утопает полусгнивший киль разбившегося на рифе судна. С ржавым винтом, с развалившимися на обе стороны деревянными ребрами – похоже на хребет объеденной скумбрии, оставленный на тарелке.

Стайка крошечных изумрудных рыбок обсела ветвистый коралл – так облепляют дерево птицы.

Они тут вообще похожи на экзотических птиц, только не так пугливы.

Вот одна полнотелая в желто-синей пижаме выплыла из чащи и принялась танцевать, вовсе не думая убегать.

И ты висишь в воде, не отрывая глаз.

Впрочем, возможно, они тоже с любопытством разглядывают заплывших в их владения шумных существ с желтыми раздвоенными плавниками вместо хвоста, глазастой зеленой мордой и странной оранжевой трубкой, торчащей из жабр.

…Мелкие, красные и желтые, рыбешки кружатся вперемешку, как осенняя листва.

А наверху капитаны катеров перекрикиваются в рупоры через все море. Передают с борта на борт корзины с пивом. И серебристыми мотыльками вспархивают стайки летучих рыб.

В гостиничном номере вместо Библии лежал томик Мопассана.

Быть может, это единственный в мире город, вернувшись в который кажется, будто и не уезжал.

Не выходил из сводчатого метро, где аккордеонисты разносят по вагонам парижский вальсок.

С этих улиц, где фасады украшены барельефами пышнотелых и отзывчивых муз.

А террасы кафе с каждым годом все дальше наползают на тротуары.

Где полуденная пустота Люксембургского сада напоминает о часе обеда.

Не мешая какому-то негру покупать такой же черный и сверкающий мотоцикл, придирчиво заглядывая ему под крыло и в фару.

Где в витрине на Риволи выставлена на продажу новенькая королевская мантия.

Где женщины на тысяче картин вечно сидят перед туалетным столиком.

И японцы печально кивают гиду перед портретом доктора Гаше, слушая про ухо Ван Гога.

Если ты тут не в первый раз, то волен идти куда угодно, но все равно попадешь в музей.

У посетителя Центра Помпиду всегда впечатление, будто он заблудился и забрел в бойлерную.

Среди змеящихся по стенам труб по-хозяйски обосновался зал Марселя Дюшана с целой серией прославленных писсуаров, а еще – с двумя унитазами и фаянсовой раковиной, как в магазине «Сантехника».

Немного позже, зайдя за табличку “WC”, я обнаружил продолжение экспозиции.

Но все ж мне ближе музей Моне, заволоченный желтоватым паровозным дымом сен-лазарских вокзалов.

Тамошний темнокожий служитель, не стесняясь посетителей, приседал для моциона перед «Кувшинками», хрустел пальцами и вообще вел себя непринужденно.

Два других, белых, прогуливались, беседуя, меж картин, и видно было, что с первым они не дружат.

Потом, прямо под открытым небом, тебя встречают тяжелые женщины Майоля в летучей позе грехопадения.

И его же Ева с отсутствующим яблоком в руке.

Знакомый художник рассказал, что возлюбленная модель скульптора, которой он оставил все в обход семьи, родом из Одессы, и еще жива. И предложил с ней познакомить.

Я с ужасом отказался.

Девяностолетняя старуха в роли музы – это даже и для Парижа перебор.

Мне назначили встречу в маленьком старом театральном кафе с дачными оранжевыми абажурами с бахромой, апельсиновым потолком и афишами на стенах.

Только металлический звон затиснутого в угол игрального автомата, допущенного в угоду настырному времени, возвращал из 20-х годов минувшего века в нынешний, но без успеха.

Сдержанно улыбчивый хозяин с высоко подстриженным седым затылком смахивал на отставного военного или дипломата.

Уже через полчаса мне не захотелось уходить отсюда никуда на свете.

Я терпеливо пил кофе у окна.

Ближе к вечеру там появились прохожие с целыми охапками завернутых в папиросную бумагу длинных батонов.

А когда совсем уж смерклось, над улицей с идущей толпой и пробегающими автомобилями повисли, как оранжевые медузы, отразившиеся в зеркальных стеклах абажуры.

На этом оптические эффекты не завершались: если я отводил глаза внутрь помещения, то в обложенной зеркальными квадратиками колонне, разделявшей узкое, как железнодорожный вагон, помещение, возникал и рассыпáлся мой собственный кубистический портрет, и не в этом ли самом месте пришла в голову Браку идея его живописной техники?

Время шло.

В углу с аппетитом поедал хлеб, прихлебывая кофе, некто обширный, о ком я так и не понял, мсье это или мадам.

С деловым видом и с сумкой через плечо по улице прокатил молодой человек на единственном колесе, сидя в своем седле так высоко, точно ехал на вертящемся табурете от барной стойки.

Ко мне подсел, и мы принялись угощать друг друга стаканчиками красного, какой-то завсегдатай в широком свитере. По-английски он знал плохо и только все тыкал себя пальцем в грудь: «Я кэптэн. Я ходил на Шпицберген. Там мрак».

Тот, которого я ждал, так и не пришел.

В квартире, где мне выпало остановиться, в другой комнате жила молодая мулатка, приятельница хозяйки. Бóльшую часть времени она принимала ванну, а остальное занималась стиркой. Поэтому дорвавшись, наконец, до воды, я всякий раз оказывался в окружении бесчисленных ажурных трусиков, лифчиков и еще каких-то интимных кружевных вещиц, развешанных на веревках над головой – вроде увивающих беседку резных виноградных листьев.