Редактор очень переживает за шахматный матч в Рейкьявике: «Ох, измотает он нашего Спасского…»

Единственный способ отделаться от райкомовской саранчи – услать, чтобы жрали свою уху и не мешались.

«Взяли в 37-м. Пришли из НКВД под утро, сам книги в машину перетаскивал – куда потом делась библиотека? – а началось с письма. Знакомый из Финляндии написал. Отвечать по тем временам не стал, но и того хватило. Получил свою десятку.

Всего по деревне шестьдесят четыре человека сидело. Вернулись двое.

Сидел рядом с женским лагерем, все жены начальников, из самой Москвы. Им позволили вещи взять, и подушки у них, и платья шелковые. Ну, потом прижимали и прижимали, и стали они вроде нас – голые.

Отсидел от звонка до звонка, вернулся.

В 57-м приезжал прокурор из области: реабилитировали. Показал бумаги, донос.

А писали из своей же бригады, которых заставил краденое вернуть, – до того-то бригадиром был… Они уж все померли. Один только остался, в дальнем районе живет. Случилось раз, оказался в тех местах, да не застал. Посмотреть на него хотелось. А так, нарочно ехать – незачем…

Ну, прокурор все как есть объяснил, предложил заявление писать на материальную помощь. Сказал, зарплата за два месяца полагается. Это за десять-то лет. Ну ее к черту.»

Получает пенсию – 35 руб. Подрабатывает – сторожит комбайны.

По воскресеньям весь Омск грузится в катера, моторные лодки, скутеры и носится взад-вперед по Омке. Лодки трещат, плюхаются о волны днищами и, почти не оставляя следов, проносятся под нашими окнами.

До Русской Поляны ехали в древнем, но еще могучем, похожем на тепловоз автобусе, каких не видел с детства. Водитель развлекался. Осторожненько подкрадывался к идущей впереди мелочи вроде легковушек, грузовичков и тут внезапно давил клаксон и поддавал газу, так что те чуть не вылетали за обочину, шарахаясь от летящего вперед со звериным рыком чудовища.

По пути миновали Казахстан, вдающийся тут узким клином в Россию.

В Павлоградке пытался сесть старый казах со светло-коричневым лицом, седой, при золотой цепочке. «Мне 96 лет. Вот деньги». Не посадили.

За последние два месяца в районе три самоубийства. На прошлой неделе пьяный зарубил спящих жену и взрослого сына.

Русская Поляна считается городом. Она безлика и выглядит умершей. Над двухэтажными щитовыми домами возвышается серая громада элеватора. Рассказывают, в целинные годы тут на всех дорогах стояли кордоны – ловили беглецов. Нынешние здесь родились, и бежать им некуда.

У расчески началась цинга – всякий день вываливается по зубу.

На гостиничном крыльце околачивается рыжеватый детина с античным, выходящим из лба, ломаным носом и тяжелой, как лыжный ботинок, челюстью.

С тоски пьем в буфете «Солнцедар».

В жужжащем мухами сельсовете пышная и румяная секретарша лет семнадцати. Плоть ее прет из платья, как опара, лезет розовым бельевым валиком из треснувшего на блузке шва.

Разговор деревенских девчонок:

– Пошли ночью на кладбище?

– Не, рано. Вчера только схоронили. Дня через четыре пойдем, синие огоньки будут.

Сроду не встречал такой нищеты и безразличия ко всему на свете. Воды нет. Из скважины идет щелочная, даже на ощупь мылкая. На три деревни единственная речушка. Ее перегородили, получился пруд. Ни деревца на берегу. Пустили, правда, мальков, да свои же и вытащили – среди бела дня, сетями.

В столовке – котлеты из тухлого мяса, холодильник поломался. Заведующая подсела, жалуется: вы б написали хоть, чтобы слали зелень с базы, мы бы салатики делали… Пойти к директору совхоза, попросить на день троих мужиков и сколотить теплицу – не приходит в голову.

Мне показали записки первопереселенцев – 1910 год. Степь, пишут, в траве выше человеческого роста. Сейчас треть урожая уносит пыльными бурями.

Вырождение идет полным ходом. Кто поумней или поживей – уезжает (здесь не говорят – «в Омск», а просто – «в Город»). Едут после школы, после армии. Остаются, на кого уж вовсе спроса нет…

Обратный путь. Бритый казах в автобусе. Тоже грязноват и одет в теплую не по погоде кацавейку. Но выглядит все же своим в этой степи. По обе стороны от казаха – мальчишки, тоже бритоголовые. У всех троих уши торчат, как ручки у сахарницы. Казах невозмутим. На какой-то остановке со всем своим выводком пристроился в очередь за огурцами. Пора трогаться, шофер давит и давит гудок, тот даже не обернется. Завершив покупку, все трое лезут в автобус и начинают хрустеть, поедая добычу.

Окраина Омска. Необъяснимое поведение толпы на остановке. Люди терпеливо ждут, но если автобус появляется с противоположной стороны, переходят улицу и едут в обратном направлении. Вероятно, там круг, но впечатление такое, что им все равно, куда ехать.

Яркий свет, музыка и запах духов «Может быть» собирают сюда мошкару со всего Омска.

За много улиц отсюда чувствуешь ее притягательную силу. На троллейбусных остановках у горпарка, на набережных Омки и Иртыша, на дальних улочках легко распознать целеустремленные стайки в цветных платьях.

Танцверанда соседствует с городским пляжем и окружена забором из волнистого железа до уровня глаз. Лица не попавших внутрь окружают ее плотным полукольцом, тут становятся на цыпочки и вытягивают шеи, стремясь углядеть эстраду.

Внутри танцуют тесно. Не всем достает места на заасфальтированном круге. Половина стоит вдоль той же ограды, но здесь лица повернуты наружу, и тоже становятся на цыпочки, высматривая знакомых во внешней толпе. Две толпы, глядящие лицо в лицо.

Музыка. Женский голос в мегафон объявляет танцы. Конкурс на лучшую пару. Призы. Звуки туша.

По узкому коридорчику, оставленному вдоль ограды, прибывают свежие силы. Музыка оглушительна и хорошо слышна снаружи, но тут не танцуют.

Ах, одежды, смешение всех стилей и мод! От бального панбархата и траурно-свадебных пиджачных пар до дрянных местных джинсиков, украшенных на заду этикетками с польского белья, и веселого ситчика – останков недавнего «ситцевого бала», чьи афиши еще линяют на тумбах по всему городу.

Тот же, что и в столицах мира, поиск индивидуальности во внешности и в одежде: ее добывают тут, как золото на Клондайке. Ради нее пускаются в отчаянные авантюры. Но в одиночку все ж страшновато, и потому много парно одетых приятелей и подружек. То двое в каких-то поварских колпаках, но с козырьками, долженствующих означать колониальные кепи; то две в одинаковых платьях с воротниками размером с велосипедное колесо…

Гвоздь сезона – брючные костюмы, сооружаемые с провинциальной находчивостью: шьются лишь брючки и дополняются туникой, роль которой играют платья мини от предыдущей моды.

Сочетания цветов: розовое с зеленым и с желтым; синее с розовым и коричневым, и далее в этом роде.

Хуже с обувью. Не менее тридцати девиц в одинаковых «римских» сандалиях с ремнями до колен – гордость здешнего горторга.

Парни тоже охочи до красоты. Кто не в похоронном костюме, тот в рубашке в цветочек, или в белом арабском белье, заменяющем модные нынче футболки. А если и в простой сорочке, то надетой как-нибудь по особенному, с поднятым воротником например.

Баки, бачки, усы всех фасонов.

Ходят сюда кто за развлечением, кто за счастьем.

Вот одна с явно подаренным себе самой букетиком маков. Стебли поникли, цветы висят, но она их не выпускает из вспотевшей руки, ища кого-то глазами.

Много некрасивых, бледных лиц. Подчеркнуто бледных из-за яркой помады.

Ищут даже не флирта – проводил бы до дому. Ну, попристает. Соседки б видели: «Нинка с танцев с парнем пришла».