Быть может, после я найду в себе силы описать внутреннее убранство и содержимое здешних павильонов. Всех этих бронзовых драконов и смахивающих на драконов львов, заводных павлинов с золочеными перьями, обитые желтым шелком драгоценные троны черного дерева, тончайшую посуду, формой и расцветкой напоминающую звук струнных инструментов… Но нет, не сейчас…

По берегу, чтоб удобней любоваться видом воды со скользящими по ней лодками, растянулась чуть ли не километровая Длинная галерея, вся в резьбе и украшенная через каждые полсотни шагов маленькими панно с изображением пышных празднеств и петушиных рыцарских забав.

Последние императоры были не чужды прогресса. Об этом напоминает поставленный у парадной пристани колесный пароход. Он имеет вполне марктвеновский вид, только выполнен с детской непосредственностью из белого мрамора, в натуральную величину: такой бы соорудил старик Хоттабыч. Высокие ажурные окна палубной надстройки украшены витражами, внутри теперь торгуют сувенирами.

В летней резиденции богдыханов трудно отличить подлинную древность от выстроенного заново – как, впрочем, теряюсь я и среди зеленых пресмыкающихся, отверзающих алые пасти на крышах моей гостиницы.

Зато торговая часть Старого города, куда удалось наконец-то выбраться, не оставляет сомнений, в какой именно век страна силится заглянуть.

Обилие товаров, рекламы, витрин имеет вполне заморский вид – с поправкой на Восток и провинциальную отдаленность.

За зеркальными стеклами улицы Ванфудзинь манекены в манто, вечерних туалетах и смокингах непринужденно сошлись на светский раут – не то на фестиваль сорочек, брюк и лаковой или мягкой толстокожей обуви.

Право, на уехавшего из опустошенной Москвы здешние прилавки производят сильное впечатление.

Фарфор, яркие футболки, жемчуг, меха, спортивные костюмы, резные слоны, фотоаппараты, перегородчатая эмаль, магнитофоны, шелк, хлопок, кожа…

А еще бесстыдная розовая мякоть мяса, горы диковинных моллюсков, тонкой и тончайшей лапши, неведомых фруктов и приправ. Вавилоны сигарет и выпивки. Иконостасы каких-то райских харчей в броских упаковках.

Неудивительно, что северные дикари часто сходят с ума прямо на этой улице.

Впрочем, изрядному большинству китайцев манто вряд ли по средствам.

Их существование поддерживает сложная система доплат в виде разноцветных талончиков, которые продавцы берут, как и деньги, специальными щипчиками, чтобы не пачкать рук. По таким талонам за бесценок покупают рис, соевое масло, хлеб и что-то еще, даже ядовитого цвета и запаха жидкое мыло в розлив.

Все остальное дорого. Дешевый велосипед, без которого не обойтись, вылетает в месячную с лишком зарплату. Но если терпеливо экономить, рано или поздно настает долгожданный день – и в воскресенье коробку с телевизором, собранным по японской лицензии где-то в свободной зоне, китаец, сопровождаемый домочадцами, торжественно волочит домой.

Шаг за шагом в жизнь приметно вкрапливают то, что дал XX век более удачливым народам.

И вот золотые выпуклые жуки иероглифов на гранитных фасадах уже отражают поток «тойот», «мерседесов», «фольксвагенов». Сиротками бегут среди них редкие «Волги» и китайские собратья по несчастью прошлых лет. И самой толпе теплый климат вкупе с возможностью купить пару модных тряпок придал жизнерадостный, почти курортный вид – тут и на службу-то запросто ходят в шортах, что говорить об улице.

Постепенно торговый парадиз мельчает, разбивается на боковые пассажи, дробится на переулки со множеством маленьких харчевен. За тесно поставленными столиками обедают, таская палочками что-то пахучее из фарфоровых плошек. Тучи велосипедов, одна-две трехколесные рикши с порыжелыми сиденьями. Толпы на остановках, поделенные железными поручнями на ручейки, осаждают автобусы.

Улица Ванфудзинь не весь Китай. Но и в других местах в разбавлении 1:2, 1:5 или 1:10 – похожая картина. Изобилие магазинов и магазинчиков дополняется несметной саранчой лотков и лавок, осевших на каждом людном углу. И чего в них только нет, особенно из шмотья – от милых моему сердцу джинсовых залежей до президентских костюмов в полосочку.

Рассказывают, правда, что после Тяньаньмэня дела пошли хуже. За год цены удвоились и утроились.

И все же вселяют надежду целые улицы частных сервисных фирм и компьютерных салонов по западному образцу. Закрывают их рано, забирая толстые стекла раздвижными железными решетками, у входов дремлют могучие каменные львы из лицензионной пластмассы. Однако в утренние и дневные часы кто-то же покупает содержимое этих лавок будущего?..

Хотя с будущим и прошлым в Поднебесной неразбериха.

Мне отвели казенного вида квартирку, в каких обитают здесь нанятые на работу чужеземцы, и, едва переступив порог, я ощутил себя ребенком, уцепившимся за драповый отцовский рукав. Однажды он прихватил меня с собой в какое-то озаглавленное литыми буквами учреждение, и я едва не заблудился в тяжелых вертящихся дверях. Возможно, не поймай он меня тогда, я бы как раз тут и вынырнул.

Обстановка нашего жилища несет печать добротных 50-х. Двухтумбовый письменный стол с суконным зеленым верхом. Округлые шкафы и комоды. Необъятные кресла с гнутыми подлокотниками. Светлое канцелярское дерево. Чего стоят одни латунные шишечки дверных ручек!

В этих комнатах за ячеистыми китайскими окнами так и не окончилась та давняя эпоха, оставившая следы на обоях и желтизну в ванне. Только кнопочный телефон напоминает, который год в календаре. Впрочем, после перестановки мебели, оказавшейся, вопреки фундаментальной внешности, на удивление легковесной, вышло даже уютно. И когда я откидываюсь в кресле на мягкую спинку в прохладном чехле и закрываю глаза, мне приятно щекочет ноздри дух времени, неистребимый, как и тараканы.

Нас все еще несет по течению. Для иноземцев была устроена двухдневная экскурсия в уезд, километров за сто к югу от Пекина.

Миновав поля и туманный канал, по которому два крестьянских харона, упираясь в дно бамбуковыми шестами, толкали от берега к берегу паром, мы погрузились в геологическую эру ласковых местных начальников в круглых очочках, бессловесных глазеющих аборигенов, в чьи земли закатил автобус с диковинными визитерами, и бесчисленных тостов за парадными ужинами в двадцать-тридцать перемен.

Кухня, признаюсь, дивная. Лишь изредка выносят вовсе несъедобные блюда, но их с особым аппетитом поглощают здешние. Я наловчился управляться с палочками и легко вылавливаю из общего блюда желаемые куски.

Целый день нас таскали по фабрикам, зато второй мы провели на озере Баянлинь.

Это бескрайняя водная страна, поросшая осокой, тростником и лотосами.

В зарослях прорублены каналы, по которым озерные жители гонят из конца в конец квадратные лодки, похожие на большие полые пресс-папье. Они нагружены корзинами яблок и овощей, мешками с мукой, кипами тростника, сетками с рыбой и улитками. В иных путешествуют целые семьи с детьми и старухами, с брошенным поперек лодки ржавым велосипедом.

На темных водяных полянах покачиваются белые четки поплавков, и рыбаки забрасывают и выбирают сети, промышляя рыбешку.

В зарослях шуршат сборщики водяных семян.

Спят на якорях лодки-шалаши с круглыми циновочными крышами. Призывно трепещут голубые, желтые, красные флажки на высоких бамбуковых шестах. Ими утыканы плавучие харчевни: плетеный навес на плоту, котел с дымящимся варевом, пара столов.

Жизнь на воде, поросшие осокой дороги озерной жизни.

Гребут по ним стоя на корме, точно идут тяжелой, размеренной походкой. Ворочая непомерно длинными, скрещенными на уровне груди веслами в веревочных уключинах, гребец то почти ложится на них, показывая светлые ступни, то выпрямляется и на миг замирает перевести дух.

Соломенный конус шляпы на сгорбленном водяном старике все качается маятником, толкая лодку вперед, а старуха на носу все вяжет и вяжет что-то разноцветное, и кажется, что плывут они из вечности в вечность, состарившись в бесконечной дороге, да так оно и есть.