Кузен сразу принялся называть его ласкательным именем, смотрел из-под кустистых седых бровей маленькими водянистыми глазами и все повторял: «Она тебя вырастила».
…Ему представилось бледное, будто спящее лицо тети, прозекторская и блестящий скальпель в розовой сукровице, который в этот миг добирался до злополучного тромба.
2.
Утром в четверг на коврике под дверью он нашел просунутую туда записку на бланке турфирмы. По-русски с орфографическими ошибками подтверждали вылет ночным рейсом.
Большое дерево вроде акации цвело пушистыми нежными цветами, будто его облепили розовые колибри.
Садовник возился вокруг стриженого куста, похожего на большую зеленую черепаху, утыканную мелкими оранжевыми граммофончиками.
Какие-то жаркие лиловые языки наползали на кирпичную стену пляжной харчевни.
И он подумал, что надо прожить последний день как бесконечный. Так, будто их нескончаемая череда впереди.
Лакированная двухмачтовая яхта с двумя флагами на корме, пришедшая в первый день, теперь придвинулась к пирсу и стала обитаемой.
На корму вышла девушка с тоненькой золотой цепочкой на толстой лодыжке, встала у веревочных перил спиной к пляжу и стала смотреть на море. Подол юбки, движимый ветерком, чуть колебался у ее смуглой ноги. Потом она ушла обратно в каюту.
Пять поваров в белоснежных крахмальных гребнях на головах, держа на вытянутых руках накрытые серебряными колпаками подносы, гуськом проследовали по пляжу и свежевыкрашенным доскам пирса и взошли на яхту, доставив ланч.
Поднимаясь на борт, они, точно у входа в японский дом, снимали обувь.
Он не мог оторвать глаз от безукоризненно ровной черно-синей линии горизонта с единственным крошечным изъяном, обозначившим заснувшую там вдали рыбачью лодку.
А если раскинуться на горячей гальке и закрыть глаза, и правда чувствуешь себя лежащим на громадном шаре – нагретом, летящем в солнечных лучах, облепленном со всех сторон морями, материками и островами с пальмами.
Быть может, человек вообще создан для безделья? Ну, как это было тогда, в Раю.
Тут даже море не плещет, а лижется…
В тот день они сплавали далеко-далеко. Так далеко, что музыка с разных пляжей перепуталась, и со стороны берега доносилось что-то вроде звона и звяканья, как из ресторанной кухни, когда ссыпают в мойку посуду.
А потом прошлись вдоль пальм, поблескивавших металлическими бирками, приколоченными к волосатым ногам, и поднялись в бар.
На мраморной террасе за ажурным чугунным столом несколько пожилых француженок играли во что-то, разложив цветные картонные таблицы с фишками. «Дамы, играющие в лото», – мысленно усмехнулся он. Неизвестный художник…
Два мальчика лет пяти-шести сидели, как два мужичка, у стойки, прихлебывая детские коктейли неоновой расцветки.
Внизу, ублажая постояльцев, официант в цветной жилетке и бабочке все толкал вокруг бассейна свою тележку с запотевшими бутылками в никелированных лоханках, набитых льдом.
И ему пришло в голову, что это не навсегда.
Придет время, и одуванчики и репей все равно пробьются через мраморные плиты ступеней. Стены разрушатся и оплывут, и на камнях усядутся стрекозы. Пальмы с бирками высохнут и упадут, их съедят жучки. Бассейн засыплет здешним серым песком, и там, в колючей траве, будет стрекотать кузнечик и шуршать черепаха. И чугунная тонкая решетка, отделяющая террасу от моря, рассыплется в прах, и море поглотит мостки с железными лесенками, опущенными в воду, а пляж сравняется с террасой, на которой теперь хлопочут официанты, хлопкóм расстилая скатерти и раскладывая по плетеным креслам подушки к грядущему ужину…
Со стороны пляжа донесся хруст складываемых в штабель пластмассовых лежаков – будто кто-то с треском пролистнул громадную карточную колоду.
Белый катер ныряльщиков давно вернулся и стоял у причала, развесив на корме черные прорезиненные костюмы, точно проветривая шкуры, снятые с отловленных водолазов. Он был похож на промысловое судно.
Солнце скатывалось к верхушкам пальм, и прислуга в белых коротких штанах закрывала пляжные зонтики, один за другим, как цветы на ночь.
Приодевшись в легкие пиджачки и платья, народ прохаживался по выложенному разноцветными плитами холлу в ожидании мига, когда отворятся высокие двери, за которыми в это время старший официант последний раз обходил столы, поправляя то тут, то там прибор или салфетку, – так церковные служки с озабоченным видом обходят амвон, переставляют что-то и поправляют свечи перед началом большой пасхальной службы. Да всеобщий семичасовой обед в гостиничном ритуале и есть что-то вроде ежевечерней Пасхи.
Пока постояльцы ужинали, скрипачка с голыми плечами играла Моцарта, а в промежутках стояла возле своего пюпитра, наклонив смычок, как удочку.
Потом немцы отправились в бар смотреть футбол, прихлебывая пиво и вскидывая руки всякий раз, когда человек с мячом приближался к воротам.
На нижней террасе тщательно взлохмаченные молодые англичанки поедали мороженое.
С внешней стороны балюстрады прошел гладенький содержатель здешнего рая в алой рубашке, черных брюках с лаковым ремнем и таких же штиблетах.
Заглянула, не увидела никого из знакомых и ушла дородная французская дама в маленьком черном платье, похожем на купальник.
Его подруга взяла сок, а он заказал коктейль пронзительно розового цвета и такой же на вкус. Попробовал и не стал пить.
«Надо будет на памятнике дописать, там есть место», – подумал он.
Высокие остроконечные кусты цвели чем-то вроде рождественских гирлянд.
Горлинки, расправив короткие крылышки, катались на встречном ветерке.
Из глубины парка металлическим голосом закричал сидевший там в клетке павлин. Звук был похож на скрип тяжелых гаражных ворот, даже удивительно, что его исторгала тонкошеяя птица.
На какое-то время сделалось безлюдно, и только две одинаково круглолицые, с выщипанными бровями и обгоревшими носами подружки, утром лежавшие возле них на пляже, все бродили кругами у бассейна в надежде на свое курортное счастье.
3.
Автобус выкатил из гостиницы как раз в тот миг, когда из тягучего ночного моря, точно из блюдца с вареньем, выползла перемазанная вишневым сиропом луна.
Проехали через курортный городок, где толпился народ и вовсю светились и сверкали лавки с голдешником и надувными матрасами.
Розовый и белый олеандры пятнали деревянную решетчатую стену кофейни.
В плетеных креслах сидели образованные турки со своими разноцветными газетами.
– Бизнес? – понимающе спросил в аэропорту агент турфирмы, передавая билет.
– Хуже…
– Вы не похожи на русского.
Его вечно принимают за голландца.
Накопитель перед выходом на посадку напоминал приемное отделение больницы.
Наконец объявили, и он сел и вытянул ноги в полупустом самолете.
Ему не хотел спать.
Почему говорят «на тот свет»? Он оставил море, берег и свою женщину навсегда. Он летел в ту тьму.
В овале иллюминатора белым жестяным светом сверкала вдогонку луна и торчали звезды – в детстве, когда они забирались в темный сарай, так светились дырочки от гвоздей, и казалось, что наступила ночь, так что делалось страшно, и они сидели, затаив дыхание, пока мрак вдруг не распахивался широкой яркой щелью, и там стоял отец в клетчатой рубахе.
Внизу было навалено без числа подушек, подсиненных лунным светом.
На белом самолетном крыле сидел на корточках ангел и молча смотрел в сторону луны, задумчиво пощипывая выбившееся из-под локтя перышко.
