— Вот тебе, сволочь! Вот! — зычно, с ненавистью, в которую уже поверил сам, крикнул Зарайский и, повернув голову к Стоякину, доложил:

— На взлете обрезал мотор… Должно быть, засорена подводящая бензиновая трубка.

Петр Николаевич поглядел на Нелидова. Уши и щеки механика горели. В обвислых усах блестела слеза.

— Ваше благо… Ваше… — шептал он дрожащими губами.

За время обучения в школе Нестеров хорошо узнал механика Геннашу Нелидова. Это был удивительно работящий, скромный и честный человек. Теперь Нелидов плакал, кусал губы, и весь облик его выражал такое горе, что у Петра Николаевича дрогнуло сердце.

Да, может быть, Нелидов ошибся, не доглядел. Нельзя ошибаться механику. И без того смерть вырывает авиаторов одного за другим. Нельзя ошибаться… Но как посмел Зарайский бить Нелидова!

Все эти мысли и наблюдения пронеслись в голове Нестерова в какую-нибудь долю мгновенья. Его словно ветром подхватило и подняло на крыло аэроплана.

— Я не хотел с тобой… связываться. Но если ты еще раз посмеешь…

Зарайский не успел ответить.

— Прочь! — закричал Стоякин. Пересекая его лоб, набрякла синяя жила. Крутые желваки на щеках делали его лицо скуластым и страшным.

Зарайский выбрался из аэроплана. Стоякин сел на его место.

— Контакт! — крикнул Нелидов и дернул за винт. Мотор не заводился.

— Видите! — заторопился Зарайский. — Мотор неисправен, это же ясно!

— Он перегрелся и потому не заводится, — заметил Петр Николаевич. — Продуй его, Нелидов!

Механик стал вращать винт против хода и снова крикнул:

— Контакт!

Мотор чихнул, винт сделал один оборот и остановился.

— Пойдет, пойдет, Нелидов!

— Только сильнее дергай за пропеллер!

— Не мешало бы в клапана подлить бензинчику! — советовали со всех сторон механику. Гимнастерка Нелидова на спине стала темной от пота.

— Контакт!

Мотор чихнул снова и затрещал на малых оборотах.

— Держать крылья! — крикнул Стоякин. Все уперлись плечами в голубоватую снизу обшивку крыльев.

Стоякин давал мотору максимальные обороты, резко убирал и выдвигал бензиновый сектор.

Мотор был удивительно послушен и на больших оборотах ревел с неистовой силой.

Стоякин поднял руки и взмахнул ими. Офицеры, державшие аэроплан за крылья, отбежали в сторону. Через несколько минут Стоякин был уже в воздухе. В этот день он летал смелее и красивее обычного…

Случай с Зарайским вызвал немало пересудов. Лузгин и Митин говорили, что мотор вполне мог дать перебои и что на взлете нет ничего более опасного.

Нестеров откровенно считал Зарайского трусом и подлецом вдобавок: избиение Нелидова — не что иное, как попытка отвести от себя подозрение в малодушии.

Миша Передков сетовал на торопливость Стоякина, который задался, видимо, целью первым выпустить в самостоятельный полет своих желторотых птенцов.

Один лишь князь Вачнадзе молчал и внимательно прислушивался к горячим спорам.

Зарайский сначала оправдывался, угрожал Нестерову судом общества офицеров за оскорбление, потом притих и то и дело срывал стебельки травы и нервно кусал их зубами…

— Что скажет князь Вачнадзе? — спросил Миша, подмигнув товарищам.

— Я скажу, господа, одно: нельзя судить о черте, не побывав в его шкуре.

Петр Николаевич улыбнулся. Ай да Вачнадзе! Молчит-молчит, а скажет слово — и выходит, что именно его-то и не доставало. Зарайский подлец, конечно, но ведь никто из нас и впрямь не побывал еще в «шкуре черта». Бог знает, как поведет себя каждый из нас!..

Стоякин совершил посадку, вылез из аэроплана и, ничего не объясняя, позвал Вачнадзе.

— Взлететь и сесть. Больше ничего. С богом!

Больше ничего! Но если бы Вачнадзе знал достоверно, что он сумеет взлететь и сесть!..

Винт вращался на малых оборотах, издавая скрипящие звуки, почему-то похожие на слова Стоякина:

«Боль-ше ни-че-го, боль-ше ни-че-го!»

Нестеров с волнением следил за лицом Вачнадзе: оно было, как обычно, непроницаемо, только вплотную сошлись густые брови на переносье да твердыми, будто из камня высеченными казались его сомкнутые губы.

«Этот взлетит, — убежденно подумал Петр Николаевич, — непременно взлетит!»

Вачнадзе сел в аэроплан и порулил. Все обратили внимание, что, почти не задерживаясь возле стартера, «Фарман» приподнял хвост и понесся по полю. Казалось, что он бежит необыкновенно долго и вот-вот винт замедлит обороты.

Но Вачнадзе взлетел. Расстояние между землей и аэропланом становилось все больше.

— Молодец, Вачнадзе! — воскликнул Нестеров.

Все офицеры, кроме Зарайского, повеселели.

«Значит, и я смогу… Не боги горшки обжигают!» — так, примерно, думал каждый.

«Фарман» плавно развернулся и сделал круг над аэродромом. Потом стал снижаться для посадки. Когда оставалось метров пять до земли, неожиданно заревел мотор и аэроплан полетел на второй круг.

— Боится! — вырвалось у Зарайского.

— Волнуется! — поправил Нестеров.

— Главное — взлететь, а на земле уж как-нибудь окажешься! — сделал попытку пошутить Митин, но тут же нахмурился, следя за аэропланом.

Аппарат снижался медленно, неуверенно, будто крадучись. Перед самой землей Вачнадзе почему-то вдруг прибавил обороты мотору. «Фарман» стукнулся колесами о землю, подпрыгнул, потом ударился снова, что-то треснуло.

«Фарман» ткнулся в землю и замер с поднятым к небу хвостом.

Петр Николаевич побежал первый. Цел ли Вачнадзе? Жив ли? Его страшило что-то еще… Смутное, неопределенное, но имеющее отношение к той необыкновенной и странной встрече в цветочном магазине, когда Вачнадзе назвал Лену Мозжухину чужим именем.

Стоякин и другие офицеры бежали далеко позади.

Петр Николаевич достиг аэроплана и увидал Вачнадзе, который свисал с плетеного сиденья вниз головой. Он отстегнул привязные ремни, подпирая плечом обмякшее тело товарища, осторожно опустил его на траву.

На белом, как мел, лице Вачнадзе были крепко смежены глаза, из опухших, разбитых губ сочилась кровь… Петр Николаевич расстегнул сюртук Вачнадзе и приник ухом к его груди. Сердце билось глухо, но ровно. Жив!

— Эй! — закричал Нестеров. — Фельдшера сюда! — И в тот же миг увидал аккуратно сложенную синюю пачку бумаг, валявшуюся на траве: «Обронил!»

Он поднял пачку и незаметно сунул ее к себе в карман. Он не мог сказать точно, но каким-то подсознательным чувством угадывал, что с содержимым этой пачки связана опасность для Вачнадзе.

— Что? — спросил Стоякин, задыхаясь и на бегу придерживая фуражку.

— Цел! Полагаю, обморок у него. Фельдшер где? Фельдшер! — кричал Нестеров.

Стоякин с облегчением разразился длинным ругательством.

На легком тарантасе, в который была запряжена каурая кобыла, подкатил фельдшер — важный господин в котелке, с усами «а ля Вильгельм», степенный и медлительный до такой степени, что у Петра Николаевича возникло желание огреть его крепким нелестным словом.

Все-таки фельдшер привел Вачнадзе в чувство. Князь молча оглядел склонившихся над ним офицеров, будто припоминая, что же с ним такое приключилось, и недоумевая, отчего все собрались глазеть на него, как на диковину. Потом, окончательно придя в себя, он ощупал грудь. Петру Николаевичу показалось, что он ищет ту самую пачку, которую выронил при падении, и чтобы успокоить товарища, ласково пожал его руку, выразительно поглядев на него, проговорил:

— Не беспокойтесь.

Глаза Вачнадзе потеплели.

— Ну, что, брат? — спросил вдруг Стоякин, и в голосе его послышалась неожиданная мягкость. — Поцарапала малость земля? Меня она мяла не раз. Многие неба боятся… дураки!.. Небо, оно ласковей матери. А земля — у этой когти острые! Летчику нужно выбирать момент для посадки тогда, когда она когти убирает. Так-то!.. Неласково с тобой обошлась земля, неласково. Ну, ничего, брат! Зато ты нрав ее узнал, земли-то! Как себя чувствуешь, голубчик? Ноги, руки не болят?

— Кажется… все ц-цело, — заикаясь, ответил Вачнадзе. Потом блеснул в улыбке зубами, с трудом раздвигая разбитые губы: — Говорят… за битого… двух небитых дают.