После концерта Вероника Петровна долго не покидала ложу: ждала поручика Нестерова. Но он не пришел.
— Напрасны ваши совершенства! — со злорадством засмеялся Зарайский. — Нестеров не из тех, кто может по достоинству оценить святые чувства женщины.
Он мягко взял ее за талию и, придав голосу торопливую заботливость, сказал:
— Ма шере, нас ждет автомобиль.
Она устало зевнула и вдруг решительно поднялась:
— Вези, Никола! Вези хоть на край света!
— Ну зачем же так далеко? — усмехнулся Зарайский, целуя ей руку. — Всего лишь две улицы отсюда: отель «Савой»…
9
Забастовка окончилась наутро. Ярко светило майское солнце. Кудрявились чистой, молодой зеленью листьев стройные липы. В синей дымке плыла в другом конце Невского проспекта золотая игла Адмиралтейства. Разноголосый птичий гам радостной музыкой сопровождал это необыкновенное утро. Люди не замечали его, как не замечают тиканья часов в комнате во время оживленной беседы. Но стоит часам остановиться, и вас сразу охватывает ощущение пустоты, чего-то не хватает в мире.
«Боже мой, да ведь это вернулась жизнь!» — удивленно воскликнул про себя Петр Николаевич.
На вокзале все пришло в движение: послышались веселые гудки паровозов, засветились лампочки в кассах, засновали носильщики в белых фартуках.
Петр Николаевич с нетерпением ожидал московского поезда, и когда, наконец, объявили о его прибытии, он выбежал на перрон, увлекая за собой чету Яцуков.
В окошко предпоследнего вагона быстро-быстро застучали. Петр Николаевич глянул и увидал Наденьку.
В вагон доступа не было, оттуда валом валили люди. Наденька пыталась открыть окошко, тужилась, смешно высунув кончик языка, но ничего не получалось. Петр Николаевич искал взглядом детей. Наденька поняла его и подняла на руки сына, завернутого в пеленки. Розовое безбровое личико широко улыбалось. У Петра Николаевича задрожало сердце.
Он так прижался лицом к стеклу, что нос его выглядел лепешкой, и выскочившая вдруг откуда-то снизу Маргаритка, громко хохоча, через стекло целовала его в «пятак», и было слышно, как она изумленно восклицала:
— Смотри! Ведь это папа! Всамделишный папа!
Наденька кусала губы и глядела на него повлажневшими глазами…
Все-таки у Петра Николаевича недостало терпения дожидаться, пока иссякнет эта ужасающая прорва выходящих из вагона пассажиров, и он ринулся в неласковые людские волны против течения. Кто-то громко возмущался, кто-то пребольно толкнул его острым углом сундучка, но он продвигался вперед… Через несколько минут он уже крепко обнимал и целовал детей, Наденьку…
Никогда так безоблачно не было у него на душе. «Теперь — летать!.. Ничто мне теперь не помешает…»
Утром, на полетах, Стоякин вызвал Нестерова первым. После традиционного круга над аэродромом, Стоякин произвел довольно грубую посадку и остановил аппарат у старта.
— Поменяемся местами! — бросил Стоякин недовольно, будто жалел, что приходится уступать удобное сиденье пилота.
Петр Николаевич взобрался на сиденье. Стоякин приспособился сзади и, жарко дыша в затылок, сказал:
— Запускайте! И чувствуйте себя так, будто вы один в аппарате!
Петр Николаевич продел ноги в педали, открыл бензин и запустил мотор.
— На взлете выдерживай направление! Заюлишь педалями — гроб! — кричал Стоякин. Петр Николаевич поморщился: от инструктора страшно несло перегаром водки.
«Пьян! И как я с ним полечу? Что делать? Отказаться? Сослаться на боль в ноге? Нет! Примут за трусость. Эх, Стоякин, Стоякин!..»
У Петра Николаевича под мундиром намокла рубашка.
— Пошел! — крикнул Стоякин, берясь за ручку. Мотор затрещал на полных оборотах. «Фарман», приподняв хвост, побежал. Нестеров боялся, чтоб не «заюлить» педалями. От напряжения у него заныли ноги, а пальцы правой ноги свела судорога.
Наконец аэроплан взлетел, и у Петра Николаевича отлегло от сердца. «У-у… Тяжела ты, шапка мономаха!» — вздохнут он и осторожно развернулся…
В детстве, еще в первом классе корпуса читал он сказку о царе Салтане. Изумила легкая, летучая певучесть стиха:
Ветер на море гуляет
И кораблик подгоняет.
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах…
Хотелось лететь следом за этим корабликом из далекого детства.
«Летать бы так… — думал Петр Николаевич, — как Пушкин стихи слагал… певуче и свободно!.. Не заложить ли мне крен? Сколько летаю, на земле веду горячие споры, а сам в воздухе не попробовал…»
Нужно было обмануть внимание Стоякина и дать крен в то мгновение, когда инструктор отпустит ручку управления. «Страшно. На земле доказывать куда легче…»
И вдруг Петр Николаевич двинул педаль влево и в ту же сторону наклонил ручку управления. Стоякин вскрикнул и ухватился за ручку, но аэроплан уже успел сделать глубокий крен и быстро развернуться влево.
— Сади-ись!! С-сво-о-лочь! — ревел Стоякин.
Петр Николаевич блаженно улыбался. Он сделал глубокий крен, которого так боятся и летчики и ученые! Глубокий крен! И как быстро и легко аэроплан развернулся! Бранись, Стоякин, бранись, сколько влезет… Земля вертится!
Он сбавил обороты, а Стоякин, плавно отдав ручку, повел аэроплан на посадку. На земле Стоякин выпрыгнул из аппарата, подозвал Нестерова к себе и заглянул в глаза.
— Вы сумасшедший, — сказал он убежденно и вдруг истово перекрестился…
Рукописный альманах Гатчинской школы отозвался на это событие так.
Целую страницу заполнило изображение круто накренившегося аэроплана. Нестеров сидел в нем в одном белье и с безумным выражением лица, напоминая самоубийцу. Под рисунком стояла подпись:
Запомни: дважды это не случится,
За упокой твоей души
Придется нам молиться!
Петр Николаевич хохотал вместе с другими над этим дружеским шаржем и, попросив у дежурного по аэродрому ручку с чернилами, добавил свое четверостишие:
Друзья! Отвечу коротко и просто:
Поэзия сия достойна лишь погоста.
Летать без кренов — все равно
Что в дом входить через окно!
Стоякин собрал всю учебную группу. Он был мрачнее тучи. Сорвал с головы шлем и мял его в руках.
— Господа! — сказал он хрипло. — Поручик Нестеров, летая сегодня со мной, позволил себе… вырвать у меня ручку управления и ввести аэроплан в крутой вираж… Это могло стоить… — И вдруг, поймав усмешку на лице Нестерова, закричал гневно и визгливо: — Кто вам дал право нарушать инструкцию?! Она кровью писана! Кровью!
Петр Николаевич вздрогнул. «Эк его разобрало! Еще, чего доброго, отставит от полетов…»
— Поручик Нестеров изобретает свою теорию! — ехидно вставил Зарайский.
— Мне плевать на его теорию! — кричал Стоякин. — От теорий не умирают. А аэроплан вон сколько уволок на погост!
Нестеров вспыхнул и сделал движение рукой, собираясь возразить Стоякину, но в это время кто-то сдавил его плечо, и он услышал шепот Вачнадзе:
— Выдержка, друг мой. Помните правило: язык глуп, когда голова горяча.
Петр Николаевич послушался. Он почему-то вспомнил встречу с Леной и Вачнадзе в цветочном магазине, осветившей необычным светом «князя Жоржика».
Бывает же так: ходим мы возле человека, как мимо знакомого, ничем не примечательного дома, сплошь серого, с облупившейся тут и там штукатуркой. Но вот случайно, в сотый раз встречаясь, поднимем мы голову, приглядимся внимательней и с изумлением откроем в нем неожиданную красоту: гордую строгость линий, необычайную прелесть фрески.
Петр Николаевич глядел на Стоякина, но думал о Вачнадзе, стоявшем за спиной. «Глупо, конечно сравнивать человека с домом… Но в Вачнадзе и впрямь открылась для меня новая сторона… Или, быть может, я ошибаюсь…»
