Пока мы с нею разговариваем, я все время чувствую на себе взгляд Сигрюн. Она стережет меня. Даже когда Маргрете Ирене говорит с другими, она смотрит на меня.

— Вот на ком тебе следовало жениться, — шепчет она мне на ухо, когда мы неожиданно на минуту остаемся одни.

— Мы были тогда слишком юными, — шепотом отвечаю я.

— Юными для чего?

— А бог его знает.

— Тогда женись на той голубоглазой, — громко и обиженно говорит она.

— Может, пойдем в отель и выпьем по бокалу вина? — предлагает Маргрете Ирене и нерешительно на меня смотрит.

— Если хочешь, можешь остаться и переночевать в моей квартире, — предлагает мне Сигрюн, не спуская с меня глаз. — А я должна вернуться в Скугфосс. Завтра утром у меня там прием пациентов.

— Это вас называют Дамой из Долины, да? — Маргрете Ирене с любопытством смотрит на Сигрюн.

— Откуда вы это знаете? — удивляется Сигрюн.

— От Ребекки Фрост, — виновато отвечает Маргрете Ирене. — Мы с нею виделись в Осло, когда я была там проездом из Вены сюда.

— Словом, это означает, что вы в курсе всего, что происходит в наших краях, — сухо замечает Сигрюн.

— Когда-то мы составляли Союз молодых пианистов, — объясняю я.

— Да-да, — Маргрете Ирене оживляется. — Мы мечтали вместе завоевать весь мир!

— Но этого не случилось, — вставляю я.

— Я знаю, что тебе пришлось пережить, — тихо говорит мне Маргрете Ирене. — Вот я и подумала, что мы могли бы посидеть и…

— Не получится, — твердо говорю я, понимая, что Хайно Бубах не оставит нас в покое. Меня не привлекает мысль предаваться воспоминаниям с Маргрете Ирене в присутствии ее мужа. — К тому же завтра утром я даю концерт ученикам, — лгу я.

Маргрете Ирене отворачивается от меня и смотрит теперь на Сигрюн.

— Я видела вашу сестру в Вене, когда они с Акселем поженились. Вы с нею очень похожи. Она была такая красивая.

Сигрюн краснеет.

— Мы с нею были очень разными, — коротко бросает она.

И мы расходимся, уверив друг друга, что вскоре встретимся снова. Может быть, я приеду в Вену. Или она — в Осло, когда я буду играть концерт Рахманинова с Филармоническим оркестром. Хайно Бубах прерывает наш разговор и обнимает жену за плечи.

Мы снова остаемся втроем — Сигрюн, Гуннар и я.

При ярком, льющемся с потолка свете я вижу, что Гуннар болен серьезнее, чем я думал. Сигрюн что-то шепчет ему на ухо и заботливо, почти любовно обнимает его.

Он обнимает и меня. Точнее, кладет руки мне на плечи. Словно благословляет.

У меня возникает чувство, что я вижу его в последний раз.

По дороге в Скугфосс Сигрюн плачет.

Она рассказывает мне, что болезнь Гуннара дала рецидив. Это ужасно. Он — близкий друг и ее, и Эйрика.

А друзья важны, когда люди живут в таком захолустье.

К тому же они с Эйриком оба в долгу перед ним.

Проходит неделя. Все эти дни я много занимаюсь и вдруг понимаю, что мне необходимо глотнуть свежего воздуха.

Меня мучает то, что мы с Сигрюн не сказали друг другу.

Я был о себе слишком высокого мнения, решил, что могу направлять события, что наши отношения с Сигрюн будут развиваться так, что уже ни у кого из нас не будет возможности повернуть вспять. Но они затормозились. И я ничего не могу с этим поделать. Рука, которой я надеялся открыть дверь в мир Сигрюн, превратилась в символ расстояния между нами: до этой точки и ни шагу дальше. И мы уже давно не играли вместе. Она все валит на зиму. Зима холодна и сурова.

— В такую пору случается много инфарктов, — говорит она.

Люди больше болеют. И у районного врача бывает больше работы.

Я встречаю Эйрика во дворе перед зданием интерната, где я стою, щурясь на неожиданный свет, который предупреждает, что весна уже не за горами. На Эйрике красно-сине-белый лыжный костюм, под мышкой лыжи и палки.

— Ты бледный и какой-то измученный, — говорит он мне. — Что-нибудь случилось?

— Моя болезнь называется «Рахманинов». Наверное, я в последнее время переусердствовал с занятиями. И дело не только в предстоящем концерте. Я репетирую одновременно еще один репертуар.

— Словом, тебе необходима прогулка на лыжах. Пойдешь со мной?

— С удовольствием, — отвечаю я.

— Чудесно! Я очень рад!

Он уже давно перестал брать меня в расчет. Наши планы, которые мы с ним строили осенью: долгие походы по долине, ночевки в чумах — так и остались планами. Я оправдывался Рахманиновым. Занятиями. Возможностью лишний раз сыграть дуэтом с Сигрюн. Последнее Эйрик одобрял, он видел, как благотворно на нее действует музицирование со мной. Я всячески избегал его, мне было тяжело думать о нашем с Сигрюн предательстве, и в конце концов он счел меня талантливым малокровным доходягой из большого города. Единственное, на что я годился, — это каждую неделю исполнять перед учащимися прекрасные произведения, знакомить их с классической музыкой, с чем сам Эйрик, по его признанию, справиться не мог, ну и помочь появиться на свет несомненному таланту Тани Иверсен.

Эйрик приносит мне из кладовой лыжи и ботинки. Находит вполне сносный старый анорак и шерстяной джемпер. Время — одиннадцать утра. Солнце в этих широтах стоит еще низко, свет обманчив. Мне кажется, что мороз не меньше двадцати градусов.

— Пойдем искать медвежью берлогу, — с воодушевлением говорит Эйрик, смазывая мои лыжи. — Это неблизко, но ты молод и легко с этим справишься.

Во мне вдруг просыпается естественное для мужчины желание победить в состязании.

— Все будет отлично, — уверяю я его.

— Я выбрал для тебя самую подходящую мазь. Мне бы следовало быть смазчиком лыж в сборной страны.

Он вешает на плечо ружье. И мы пускаемся в путь. Эйрик идет впереди. Я — сразу за ним. Вид ружья на плече Эйрика будит во мне какое-то зловещее предчувствие. Я еще не забыл выстрелов у реки. Дергающегося на льду человека.

Вскоре начинается березовый лес. Мороз чувствуется, несмотря на шерстяной джемпер и анорак. Северо-восточный ветер дует нам в спину. Эйрик сошел с главной лыжни и прокладывает новую, немного южнее, место совсем глухое. Уже через час заметно темнеет, непривычный для нас синий свет, льющийся откуда-то с юга, не внушает доверия. Но я знаю, что у Эйрика есть фонарик, который надевают на голову.

Он идет ровным быстрым шагом. До сих пор мне было легко поспевать за ним. Свежий воздух бодрит, как первые два-три глотка ледяной водки. Я вспоминаю слова Сигрюн о том, что русские считают березу почти святым деревом. Среди этих стволов и реальные, и вымышленные персонажи нашли свою судьбу, как в пьесах Чехова. Я думаю о Пушкине, о ревности и подозрениях, о дуэли и неожиданной смерти. В целеустремленном энергичном шаге Эйрика мне начинает чудиться что-то враждебное. Он идет слишком быстро, чтобы мы могли разговаривать. Может, это и к лучшему. Я смотрю на его невысокую крепкую фигуру. Пытаюсь представить его себе обнаженным, их с Сигрюн любовные игры. И не могу. Значит, я оказался прав с самого начала. Эйрик Кьёсен не главный мужчина в ее жизни. Просто он повторял ей это столько раз, что она в конце концов ему поверила.

А ведь Эйрику что-то от меня нужно, думаю я и замечаю, что начал уставать, что мы идем слишком быстро, что это уже не дружеская прогулка на лыжах, что таким образом Эйрик говорит со мной, рассказывает о своих чувствах, что я, независимо ни от чего, восхищаюсь его краем, что он главный, пока идет по лыжне впереди меня, что мы будем идти так, пока не стемнеет, и возвращаться будем в полной темноте. И главное: мы не захватили с собой еды.

Все время дорогу нам пересекают звериные следы.

Эйрик Кьёсен иногда останавливается, пытается показать дружелюбие, но в его голосе слышится напряжение. Иногда он говорит: «Это след рыси. А это — лося». Но не больше.