— Эйрик говорит, что мы тут, в Норвегии, ничего не можем поделать.

Она кивает. Ей сейчас не до этого происшествия. У нее в голове другое.

— Я хотела тебя поблагодарить.

— Не за что благодарить. Ты все сделала сама.

Из интерната выходит какой-то парень. Я его узнаю. Первые Усики. С миной собственника, свойственной молодым людям, он обнимает Таню. Она не противится.

Во мне что-то ёкает.

Происходит что-то вроде очищения, возможности выбора сокращаются.

Остается только один выбор.

— Курт у нас ударник, — объясняет Таня.

— Прекрасно, — говорю я.

В ту ночь мне снится мама. Снится, что она плачет. Сидит у меня на краю кровати. Я понимаю, что болен. Но меня смущает, что она так огорчена. Ведь умерла она, а не я.

— Мне нужно было о многом поговорить с тобой, — говорит она.

— Можем поговорить сейчас.

— Слишком поздно. У нас была только одна возможность.

— Ты хочешь сказать, что все возможности уже использованы?

— Только не для тебя, мой милый. У тебя они еще есть. Она с любовью гладит меня по голове. Я явственно ощущаю ее руку. Просыпаюсь и сажусь на кровати. Ласка была такой реальной! Откуда у меня эти сны? Кто воссоздал маму так точно, такой настоящей, что я все еще тяну к ней руку?

— Марианне, — шепчу я. — Это была ты?

В один прекрасный день Сигрюн наконец возвращается. Внезапно она появляется в моей комнате. На ней дубленый жакет и джинсы. Она прерывает меня посреди трудной третьей части концерта — сознание отчаяния в побочной теме, неожиданная страстная жажда примирения и объяснения. Она вернулась ко мне, думаю я. Мы обнимаемся, словно уже давно любим друг друга. Однако между нами возникает стеснение, хотя я вижу у нее в глазах слезы.

— Как мне тебя не хватало, — говорю я.

— У тебя найдется что выпить? — спрашивает она.

Я достаю бутылку водки. И два стаканчика для молока. Она больше не делает вид, что не пьет. Словно знает, что Эйрик рассказал мне о ее недостатке.

Мы пьем. Не спеша, но целеустремленно.

Опьянение похоже на выстрел.

— Мне в голову приходили такие странные мысли, — говорит Сигрюн. — Казалось, будто ты — моя семья. Настоящая семья. Будто ты знаешь обо мне то, что я сама пытаюсь забыть.

— Это плохо?

— Нет. Это как сюрприз, спрятанный в подарке.

Я занимался всю неделю. И как мог избегал встреч с Эйриком. В качестве доброго друга он мне не нужен. Я не хочу таким образом получить доступ к Сигрюн. Наконец-то я вижу только ноты. Все оставили меня в покое. Словно поняли, что теперь мне не до них.

— Я знаю, что в первый вечер здесь случилось что-то страшное?

— Да. Тебе известно, чем все кончилось?

— Думаю, что он не умер. Норвежская разведка уже знала бы об этом. И мы — тоже. В Киркенесе всегда ходит много слухов. Ему прострелили ноги.

— С нами был и Гуннар Хёег.

— Понимаю. Они с Эйриком большие друзья.

— Но потом он уехал в Киркенес.

— Дела. Как-никак, а он директор большого акционерного общества, — сухо говорит она.

Я понимаю, что мы не должны больше говорить о Гуннаре Хёеге. Ну и ладно. Он мне уже не опасен. Пожилой, больной раком человек, который помогает Сигрюн в ее работе с детским домом в России. Все в порядке. Пусть так и будет, думаю я.

Мы сидим на краю кровати. Нас смущает присутствие друг друга. Мы не знаем, о чем нам говорить. Только гладим руки друг друга. Щеки Сигрюн пылают. Возбуждение от алкоголя.

Неожиданно она серьезно на меня смотрит. Этот взгляд всегда притягивает меня, как магнит. Анин взгляд. Зеленый, ничего не упускающий взгляд Марианне. Эти три женщины сливаются для меня в одну, не только потому, что они поразительно похожи друг на друга, но и благодаря их психике. Непреодолимая, казалось бы, сила, которая через мгновение распыляется. В глазах Сигрюн пляшут демоны. Она хочет отстраниться, но время для этого упущено. Мы падаем на кровать. Она чувствует, как сильно я хочу покорить ее, как желаю с ней слиться. Все, что я не мог дать Ане, потому что был слишком молод и не уверен в себе. Все, что я никогда не осмелился дать Марианне, потому что она была для меня слишком взрослой. А вот с Сигрюн нас разделяет не так много лет. С ней я хочу дойти до конца, не думая о том, что было между мной и другими членами ее семьи. Меня самого поражает горячность случившегося. Все объясняется нашей общей скорбью, думаю я, возбужденный тем, что Сигрюн так близко, что она еще кажется недосягаемой, что она еще не может решиться, что она одновременно и отталкивает, и притягивает меня к себе. Я все люблю в ней. Мелкие веснушки, которые я обнаружил, только прижавшись к ней вплотную, вкус ее губ, требовательные и опытные движения, с которыми она принимает меня. То, как она обнимает меня, будит во мне желание не обидеть ее. Мне хочется засыпать вместе с нею, видеть с нею общие сны и просыпаться вместе с нею. Хочется сделать ее зависимой от меня. Заставить ее полюбить меня.

— Тебе скоро двадцать, — говорит она, словно для того, чтобы напомнить мне, что все невозможно. Однако не отстраняется. Она как будто наслаждается, чувствуя, как сильно я ее хочу, ощущая мое напряжение, понимая, что я приехал на Север, чтобы найти ее, и она слушает мои слова, которые я шепчу ей на ухо.

Сигрюн позволяет мне ласкать ее. Она вспотела, кожа у нее горит. Когда я вожусь, пытаясь расстегнуть ее джинсы, она меня останавливает. Но я не сдаюсь, я стремлюсь проникнуть ей под одежду. Этому меня научила Таня Иверсен. Я не думал, что женщинам это нравится. Думал, что с ними нельзя спешить. Но неожиданно Сигрюн перестает сопротивляться. Я мысленно благодарю Таню Иверсен, что она тоже чему-то научила меня. Хотя я вряд ли мог научить ее чему бы то ни было. Впервые женщина не скрывает от меня свою страсть, не прячется за мою. Это вызывает чувство триумфа, но в то же время это непостижимо. Словно сама любовь страстно стремится к подчинению. Это страстное желание я ощущаю и теперь, спустя много лет после того, что случилось между нами в маленькой комнате в Скугфоссе в Пасвикдален. Сигрюн позволяет мне делать все, что я хочу. И даже не прячет лица во время экстаза. Но когда все кончено, она плачет так же, как плакала Марианне. И мне приходится ее утешать, словно мы оба испытали великую скорбь.

Сигрюн не двигается. Я больше не прижимаюсь к ее бедрам. И мне странно, что она лежит так, продолжая машинально, с отсутствующим видом гладить меня по голове. Она в другом мире.

— Ты ни при каких обстоятельствах не должен говорить об этом Эйрику. Понимаешь?

— Да.

Но это все-таки случилось, думаю я.

Как будто я только сейчас стал мужчиной. Как будто все остальное, чего в моей жизни было гораздо больше, было всего лишь мальчишескими шалостями.

Мы лежим одетые. Как будто ничего не случилось. Ее наготу я видел только через окно, однажды ночью много дней назад.

— Я у тебя в долгу, — говорит она. — Но ты должен дать мне время. Я не думала, что это все-таки случится. Я говорю о моих отношениях с Эйриком.

— Спешить некуда, — говорю я.

— Ты на меня сердишься?

— За что?

Она не отвечает.

— Для меня будет невыносимо, если мы с Эйриком расстанемся, — говорит она.

— Я знаю. И помню об этом.

— Помни также, что мы с тобой должны играть Брамса. Это гораздо важнее.

— Завтра, — говорю я. — Завтра мы будем играть Брамса.

— Хорошо. У нас в Землянке. — Она целует меня в губы. Потом осушает свой стакан.

Она уходит, но принадлежит только мне. Теперь я могу лежать с закрытыми глазами и снова переживать все, что случилось. Должно быть, у нее было много мужчин, думаю я. Ее обаяние. Слухи, которые дошли до меня. Что для нее важно? Какую жизнь она хочет прожить? Она как будто идет, повернувшись спиной к ветру, и отказывается смотреть вперед.