— Попробуй вспомнить все еще раз.

— Что вспомнить?

— Все, что ты чувствовал.

— Я уже говорил, я был в воде. Барахтался, боролся с течением. Оно было очень сильное. Гораздо сильнее, чем мне казалось с берега.

— Ты испугался?

— Нет, я этого ждал. Я сидел на камне, курил и думал, долго, час за часом.

— Взвешивал все за и против?

— Да, примерно так.

— И потом решился?

— Я знал, что мне нужно расслабиться и стать безвольным, но при этом стараться, чтобы удары о камни были достаточно сильными.

— Ты был уверен, что тебе хочется утонуть?

— По-моему, мне больше хотелось умереть от удара камня. Я не ожидал, что вода окажется такой холодной. Но удивление длилось одну секунду. Воля была сильнее страха. Мне хотелось испытать то, что, должно быть, испытала Марианне, — осознать, что выбор сделан, что все в твоих руках, что осталось только довести до конца то, на что ты решился.

— Ты думал о своей матери?

— В ту минуту — нет. Позже.

— Но это была та же река?

— Да. И это внушало мне уверенность. Я не хотел сдаваться. Хотел, чтобы все было уже позади. Помню, как меня подхватило течением, и я приготовился, что сейчас ударюсь о большой камень, который все эти годы ждал там именно меня.

— Ты так думал?

— Я поранился об острый камень, но не так сильно, чтобы я мог потерять много крови. Тогда я напрягся еще больше. Я думал только о том, что мне должно повезти, что у меня все получится — так же, как получилось у Марианне, как получилось у Ани, хотя Марианне никогда не верила, что Аня сознательно покончила жизнь самоубийством.

— Не будем сейчас говорить об Ане.

— Холодная вода сковала меня, я стал каким-то вялым. Но страшно мне не было. Тогда не было. Я думал о том, что все мои действия приближают меня к ним.

— Поэтому ты выбрал реку?

— Не знаю. А это так важно? Вы что, систематизируете самоубийства, делите самоубийц на группы? Одни повесились. Другие перерезали себе вены. Третьи выбросились из окна.

— Прости. Двинемся дальше.

— Ближе к Люсакеру течение стало сильнее.

— Ты испугался?

— Нет, рассердился. Но в то же время был настроен серьезно, как перед большим концертом. Боялся, что у меня ничего не получится, что я получу увечья и не умру, а останусь калекой. Я трус.

— Называй это как хочешь.

— Я попробовал повернуться головой вперед, но лег поперек течения и в ту же минуту задохнулся от удара о большой камень. Я открыл рот и вдохнул… Но не воздух, а воду.

— Ты был не готов к этому?

— Да, я не думал, что у меня перехватит дыхание, что легкие заполнятся водой. Я не мог даже кашлять. Голова пылала.

— Но ты по-прежнему хотел довести дело до конца?

— Нет. Я вдруг почувствовал себя в ловушке. Все оказалось гораздо серьезнее, чем я думал. Помню, я вдруг осознал, что тону. В ушах послышался какой-то скрежет.

— Ты начал жалеть о своем поступке?

— У меня было чувство, будто через мой мозг тянут стальную проволоку. И я понял, что до смерти остались считаные мгновения.

— Что ты почувствовал?

— Одиночество. Глаза у меня были открыты, и я смотрел сквозь воду.

— Ты понял, что умираешь?

— Да. И страшно испугался. Я никогда так остро не чувствовал себя живым.

— И что ты сделал?

— Хотел усилием воли заставить себя потерять сознание. Но продолжал погружаться, хотя мне этого уже не хотелось. Тогда я первый раз услышал шум. Громкий страшный шум, заглушивший скрежет стальной проволоки. И все словно замедлилось. Мысли и чувства словно остановились.

— А потом?

— Мир безмолвствовал. Он просто исчез. Наступил страшный, оглушительный покой.

— Ты был в шоке.

— Я? В шоке? Не знаю. Помню только, что я достиг дна, что находился в стихии, которая не была ни жизнью, ни смертью.

— А чем же?

— Залом ожидания.

— Почему вдруг залом ожидания?

— Не знаю, но это был зал ожидания, я лежал в нем и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Не мог пошевелить даже пальцем. Просто лежал там, как мертвый, но был еще жив.

— А свет?

— Света я не видел. Все это глупости, будто человек перед смертью видит яркий свет.

— Ты так хорошо все помнишь?

— Да, было темно. Меня окружала непроницаемая тьма. Как будто вода заполнила мой мозг, и смерть начала постепенно завоевывать все тело, от пальцев на руках и ногах она поднималась по жилам прямо к сердцу.

— А потом?

— Неожиданно я почувствовал резкую боль. Но камень был тут ни при чем. Что-то острое попало мне в рот. Боль была невыносимой.

— Тебе не показалось, что это была сама жизнь?

— Неожиданно я нащупал леску. Только тогда я сообразил, что какой-то болван поймал меня на блесну и собирается вытащить из воды.

— Ты рассердился?

— Еще бы! Ведь у меня было одно желание — оказаться вместе с ними.

За три дня до этого разговора.

Он едет вместе со мной в карете скорой помощи. Спиннинг и блесны лежат на полу. Он высокий, бледный, очень худой и без конца курит самокрутки. Его зовут Габриель Холст. Во всяком случае, так он сказал шоферу скорой, который хвалит его за то, что он сумел быстро выкачать воду из моих легких. Габриель Холст отвечает, что знаком с приемами первой помощи. Невозмутимый тип. Медленно говорит. Медленно кивает головой. Я лежу на носилках и растерянно смотрю на него.

— Я знаю твою сестру, — говорит он мне.

— Ты уверен? — спрашиваю я.

— Катрине Виндинг, верно? У нее есть брат Аксель. Разве ты не Аксель Виндинг?

— Да. Что тебе про меня известно?

— Я был на твоем дебютном концерте.

— Правда?

— Не надо так много с ним разговаривать, — просит врач скорой, проверяя мой пульс. — Он еще в шоке.

— Не волнуйтесь. — Габриель Холст выпускает дым в воздух. — Он уже дышит. И завтра будет дышать. С этим мы справились.

Скорая едет с мигалкой, но без сирены. Габриель Холст и врач сидят рядом со мной. Габриель все время гладит меня по лбу. Сначала это меня раздражает. Я пытаюсь увернуться. Но мне тут же не хватает тепла, идущего от его руки, и я поднимаю на него глаза.

— Закрой глаза и отдыхай, — спокойно говорит он.

Я повинуюсь.

— Вы ничего не знаете, — говорю я.

— Ты сердишься, и ты в отчаянии. Это понятно. Но ты не умрешь. Пока еще не умрешь. Это приказ. Можешь сердиться сколько угодно. Постарайся думать о чем-нибудь другом. Ты когда-нибудь думал, что в музыке всего двенадцать звуков? Двенадцать несчастных звуков. И этого достаточно, чтобы создать Девятую симфонию Бетховена или «Stella by Starlight».

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Еще одна причина, чтобы остаться жить, — продолжает он. — Подумай о том, что людям нужно всего двадцать девять букв, чтобы писать по-норвежски. Думай обо всем, чего не понимаешь. Думай о том, что в эту минуту ты даже не знаешь, что следует играть в сто пятьдесят третьем такте и какую ноту тебе предстоит взять именно сейчас.