Взрыв всеобщей радости. Я никогда еще не доставлял такого удовольствия стольким людям сразу. Четырнадцатое Июля, ни больше ни меньше! Только салюта не хватает. Все обнимаются. Все, сколько их есть, радуются избавлению от зла. Аллилуйя!

Последняя картина, оставшаяся у меня в памяти от этого празднества, – лицо председателя, на которого я возлагал все свои надежды. Вытянувшись в мою сторону, не переставая яростно молотить по своей деревянной наковальне, он орал, стараясь перекричать поднявшийся гам:

– Считайте, что вам повезло, что вы – француз, Малоссен, в Соединенных Штатах вам бы присудили три тысячелетия! Или маленький укольчик!

– Не хочу! – орет Малыш. – Убери это сейчас же!

Слезы хлынули рекой у него из глаз так внезапно, что он вымок до пояса, прежде чем подумал, что надо бы их утереть.

– Подожди!

– Не буду ждать, не буду, не буду! Убирай сейчас же!

– Но это еще не конец!

– Мне плевать! Убирай! Убирай, говорю! Порви!

– Да все будет хорошо, вот увидишь! Конец будет что надо! Как в театре!

– Вовсе нет! Какой еще театр? Его же приговорили!

– А мы поможем ему сбежать! Я придумал классную штуку!

– Все равно его приговорили!

– Малыш прав, – вмешивается Тереза. – И, если хочешь знать мое мнение, я нахожу это гадким, впутывать Бенжамена в такую историю.

– Засунь его, знаешь куда, свое мнение!

– Жереми, потише, – сказала Клара, – не разговаривай с Терезой таким тоном.

– Она меня достала, ваша Тереза! Только масла в огонь подливает! Всегда! Посмотри на нее! Тоже мне, Святая Справедливость!

И правда, сидя там, наверху, на второй полке двухъярусной кровати, в жесткой прямоугольной рамке накрахмаленной ночной рубашки, устремив осуждающий взгляд на Жереми, Тереза являет собой аллегорию Правосудия, все та же неизменная модель.

– Можешь говорить что угодно, но в символических категориях все это выглядит весьма подозрительно… то, что ты делаешь со своим старшим братом.

– Да ничего я с ним не делаю ! Я просто рассказываю ! Ты понимаешь разницу или нет?

– А Малыш? Ты думаешь, он понимает разницу?

Малыш заливался в три ручья. Это уже не просто горе. Это настоящий прорыв дамбы.

– А Верден? Ты думаешь, она поймет разницу, когда подрастет?

Верден будто только и ждала, когда Тереза даст зеленый: разом распахивает горящие пламенем глаза и пасть кипящего вулкана. Прорвавшееся наружу глубинное бешенство пробуждает Превосходного Джулиуса, чьи завывания перекрывают весь оркестр. Не хватает только ритмического сопровождения соседских швабр, отбивающих такт по батареям, – а, вот и они! – и непременных истерических вокализов во дворе – началось.

– Ладно, я понял! Понял я! Понял! Мстительным пинком Жереми отталкивает свой табурет рассказчика в угол и швыряет исписанные листы в лицо Терезе. Он бросается вон, хлопнув дверью. Хоть улыбка Это-Ангела и призывает всех не обращать внимания на это происшествие, я все же считаю, что пришло время вмешаться.

– Клара, – говорю я, вставая, – постарайся удержать, что осталось, а я побежал за Жереми, пока он не бросился на рельсы метро.

Я нашел его на кухне; он сидел, уронив на руки свою несчастную голову проклятого поэта, среди грязных тарелок, яблочных очистков и прочих свидетельств беспорядка, которые мы не успели убрать – так он торопился прочитать нам последние полсотни страниц, бедняга.

Я решил действовать открыто.

– Остынь, Рембо, и лучше помоги-ка мне с посудой.

Складывая тарелки в стопку, я спросил его:

– И как же заканчивалась твоя глава? Что это за эффектная развязка, которую ты придумал?

Стоит только хорошенько попросить автора, и его печаль как рукой снимет. Он объяснил мне в двух словах, собирая столовые приборы.

– Когда председатель произнесет свою последнюю реплику, ты помнишь: «Считайте, что вам повезло, что вы – француз, Малоссен…»

– Да: «…в Соединенных Штатах вам бы присудили три тысячелетия!»

– «…или маленький укольчик!» Точно. Так вот, как раз в этот момент я появляюсь за спиной у этого болвана, приставляю ему дуло к затылку, а в другой руке держу лимонку с сорванной чекой и приказываю жандармам отдать тебе свои пушки и лечь лицом вниз.

– Ух ты! А дальше?

– Дальше пока ничего. Я как раз на этом остановился. Полный провал, понимаешь?

– Понимаю.

Он ставит стаканы в раковину с тарелками и открывает кран. Ему нравится мыть посуду вместе со мной, особенно после моего выхода из тюрьмы. Он называет это «играть Баха дуэтом». Я намыливаю, он споласкивает и вытирает. По ходу дела обсуждаем, разговариваем о том о сем.

– Скажи мне честно, Бен.

– Да?

– Тебе нравится?

– Да.

– Ты говоришь так, чтобы мне было приятно?

– Я говорю, что думаю.

– Ты полагаешь, это хорошая мысль, посадить тебя в Шампронскую тюрьму?

– Это здорово, снова ощутить запашок дядюшки Стожила.

– Чтобы соблюсти единство места. А как тебе адвокаты?

– Лучше, чем настоящие.

– Тебе не кажется, что я немного… переборщил?

– Нет, очень правдоподобно. Откуда ты это знаешь, всю эту судейскую подноготную?

– От Забо, у нее там знакомые.

Забо… С тех пор как отняли «Зебру» и Королева Забо решила переделать драматурга в романиста, она носится с нашим Жереми как курица с яйцом! Он является к ней со своей писаниной через день. Королева с учеником уединяются в директорском кабинете и крепко спорят, не насмерть, конечно, но все же… Ученик отчаянно отстаивает свои позиции. Он легко сдает мелкие ошибки в орфографии, синтаксисе или, скажем, в композиции, уступает свои ребяческие выкрутасы и прочие погрешности невызревшего стиля, но сражается, как коммунар, за спасение каждого сантиметра запутанного сюжета. По мнению Королевы, он уж слишком загибает. Скрипит фломастер, щелкают ножницы, все издательство «Тальон» ходит ходуном от этой правки. Только и успевай прижиматься к стене в коридоре, пропуская вихрь обиды и несущийся ему вдогонку порыв утешения. Королева углубляет тематику, Жереми оттачивает патетику. Королева желает большей округлости стиля, Жереми настаивает на малоссеновской самобытности: «Бенжамен именно так и говорит, он нам так и рассказывает, больше того, он именно так и думает! Я-то его лучше вашего знаю!» – «Мыслить, говорить и писать – это разные вещи!», – возражает Королева, надавливая на перо и опираясь на доводы. Битва стилей, одним словом. Королева знает, чего хочет. И она этого добивается, повернув все так, чтобы Жереми продолжал считать автором себя. Самый юный романист Франции!

– А эта «мамочка-следователь», которая сдает тебя, потому что она, видите ли, слишком хорошо тебя понимает, что ты об этом думаешь?

– Забавная мысль. Твои фокусы?

– Это идея Забо. Думаешь, такое бывает?

– Материнский взгляд на вещи? Да, это существует. Осторожно, у тебя льется через край.

Он закрывает кран и на несколько секунд погружается в разглядывание раковины.

– Скажи мне правду, Бен, этот процесс, приговор, в них можно поверить?

– Я сам почти поверил.

– А ты сам, ты считаешь, что ты похож на себя в моем рассказе?

– Ты никогда себя до конца не узнаёшь, сам знаешь, но у меня такое впечатление, что главное ты ухватил…

В детской все стихло. Дверь тихонечко открывается, и появляется голова Клары. Она бросает на меня вопросительный взгляд, и я спешу успокоить ее гримасой. Дверь так же неслышно закрывается.

– Могу я задать тебе один вопрос, Бен?

Стоя все так же, с закатанными рукавами, облокотившись на раковину, Жереми являет мне свой профиль моралиста.

– Насчет того, что сказала Тереза… Думаешь, в романе можно все рассказывать?