– В честь чего такая строгость? – спросил Лекаедек.

– Вы спросите это у него сами, когда он явится, – ответила Жюли.

Однако все было не так просто, как она полагала.

– Не вижу надобности в подобных переговорах, – заметил Лекаедек. – Этот показ касается одного старого Иова, нет? Это ведь его фильм, не так ли?

– Единственный раз Лекаедек говорит дело, – протрубил Авернон. – Мы не потерпим, чтобы какой-то там наследник нас прокатил.

– В самом деле, нет искусства более далекого от семейных традиций, чем кинематограф, – отметила Сюзанна.

– Мало-мальски стоящие кинорежиссеры не создавали династий, как Бах или Штраус…

– Как Брейгель…

– Как Дюма…

– Как Дебре…

– Как Леклерк…

– Кроме разве что Турнера или Офюлса, да?

– Исключения лишь подтверждают правило.

– Только у актеров дети идут по стопам родителей!

И начались прения. Превосходный Джулиус следил за регламентом: три минуты каждому.

– Уникальный Фильм! Человек прожигает жизнь под юпитерами, снимая свой уникальный фильм, и мы позволим его строптивому наследнику конфисковать катушки с пленкой?!

– И какому наследнику! Противнику века кино!

– Если этот Барнабу хочет свести счеты с кинематографом, почему платить за это должен старый Иов?

– А если он сводит счеты со старым Иовом, при чем тут кино?

И далее по кругу; с каждым оборотом, напряжение увеличивалось на целую октаву.

– Кино – это сама жизнь! Выходит, внук хочет убить деда?

– Вы можете себе представать, чтобы у Мидзогути был наследник?

– Или династию Уэллса?

– Или Капры?

– Или Феллини?

– Или Годара? Вообразите: какой-нибудь наследник изымает фильмы Годара!

– Не кощунствуй, Авернон!

Я вдруг представил себя на месте этого наследника, Барнабу, который совсем скоро должен был выйти на арену и оказаться перед сворой разъяренных кинолюбителей. Мне сразу полегчало. Один из тех моментов, когда, несмотря на собственные неурядицы, мы все же радуемся в душе, что кому-то еще хуже. Вот так и плетет время косы печали, вплетая светлые пряди радостных мгновений в черные приступы отчаяния, то так повернет, то эдак, пока не сведет все концы к одному счастью: быть самим собой… Да, в конце концов, это, должно быть, и есть настоящее счастье: удовлетворение от того, что ты – это ты, а не другой.

Я как раз благополучно добрался в своих размышлениях до этого вывода, когда возник этот «другой», возвещая о своем приходе стуком в двери «Зебры», так же, как наша мама несколько недель назад. Но на этот раз мы знали, кого ждем, все глаза проглядели! И все же стук в дверь не перекрыл горячности спорщиков. Одна только Сюзанна его и услышала.

Она подняла руку.

– Вот и он.

Немая сцена.

Снова постучали.

Жереми щелкнул пальцами.

Сцена мгновенно погрузилась во мрак. Тускло светили лишь аварийные лампочки-«сторожа».

– Ну, Клеман, давай! – выдохнул Жереми. Клеман бесшумно прокрался к двери.

У Жюли глаза почти светились в темноте, как у хищницы. На что теперь похоже это воспоминание детства? Каким он стал, Барнабе из пансиона, первый любовник из пещер Веркора, соперничавший с саламандрами в своей прозрачной бледности, противник века кино? Естественно, не Жюли задавалась этими вопросами, а я. Все, что мне было известно о Барнабе, это то, что он опередил меня на пятнадцать лет.

Клеман уже был у двери. Он оглянулся на Жереми, стоявшего с поднятой рукой на авансцене.

Жереми дал отмашку.

«Сторожа» померкли, а лучи двух прожекторов скрестились на двери в тот момент, когда Клеман открыл ее, отпрянув к стене. («Мы заставим тебя появиться, очковтиратель», – решил Жереми.)

Не тут-то было. За дверью появился силуэт человека, который одной рукой прикрыл глаза, а другой потянулся к сердцу.

Прогремели два выстрела.

Оба прожектора – вдребезги.

В ночи кинозала пролился дождь осколков.

Мгновением позже, когда Сюзанна вновь зажгла свет в зале и на сцене, на другом конце центрального прохода стоял высокий брюнет. В одной руке он держал ствол, направленный на нас. Другой – прижимал к себе Клемана, прикрываясь им, как щитом.

Силистри чувствовал, как сердце парня бьется под его ладонью. Он увидел сцену, кровать, кольцо бледных лиц вокруг кровати, испуганного мальчишку на авансцене, а на разобранной постели – Дездемону, метавшую на него взгляды Отелло, красавицу с огненной гривой, готовую вскочить сию же секунду. Малоссен был рядом с ней. Немного поодаль. Силистри сообразил: «Театр. Репетиция. Черт, я попал на одну из их репетиций». Потом подумал еще: «Бертольд и Рыбак правы, в конце концов, я кого-нибудь прикончу ненароком». Сердце паренька бешено колотилось, доставая уже до груди самого Силистри. Инспектор отпустил своего заложника и спрятал пушку в кобуру. Парень так и остался стоять перед ним.

– Порядок? – спросил Силистри.

Тот не ответил.

– Эй! Все в порядке?

Силистри слегка ударил его ладонью по щеке, приводя в чувство.

– Извините… эти прожекторы… они меня ослепили…

«Хорошее объяснение, нечего сказать, – в то же время думал он. – Если стрелять во все, что тебя ослепляет…»

– Инспектор Силистри… я из полиции… вам лучше?

– Легавый? Ну и дал же я маху! – воскликнул мальчишка на авансцене.

– Жереми, заткнись!

Приказ щелкнул затвором в устах Дездемоны. Мальчишка тут же притих. Силистри узнал в нем себя, каким он сам был в этом возрасте: такой же сорванец. «Жереми Малоссен», – подумал он.

– Поднимайтесь на сцену, – обратился он к парню. – Я за вами.

Ну и длинным же показался ему этот центральный проход маленького кинотеатра. Забравшись на сцену, он снова извинился. Сюзанне, поднявшейся ему навстречу, он пробубнил:

– Скажите, сколько я вам должен… за прожекторы… то есть… я хочу сказать…

Его сухо прервали:

– Полиция? Что вам опять здесь понадобилось?

Это уже была не Дездемона, с ним говорила какая-то высокая худая девица. Вспомнив описание Жервезы, Силистри предположил, что этот прокурорский голос, верно, принадлежит Терезе Малоссен.

– Я хотел бы задать несколько вопросов господину Клеману.

Молчание.

– Господину Клеману Клеману, – уточнил Силистри.

По взглядам, сверлившим парня, Силистри догадался, что вышеназванный Клеман был не кто иной, как его щит с бьющимся сердцем.

– Это вы?

Он помедлил секунду. Он вдруг подумал, что ему нечего здесь делать, что он попал в царство невинности. Ничего общего с мертвыми проститутками. Но механизм у него внутри уже был запущен.

– Всего пару вопросов, чистая формальность. Еще раз прошу извинить за случившееся.

Он решил не выводить Клемана, допросить его при всех. Об этом ему также придется пожалеть впоследствии.

– Знакома вам эта женщина? – спросил он, показывая фотографию Мондин.

Жереми взглянул украдкой на снимок из-за плеча Клемана, но сразу же отвел глаза.

– Вы тоже можете посмотреть.

Силистри протянул фотографию Жереми.

– Посмотрите и пустите по кругу.

Потом вернулся к Клеману:

– Вы ее не знаете?

Клеман отрицательно помотал головой. Фотография переходила из рук в руки. Никто не знал Мондин. Силистри это не удивило. Превосходный Джулиус щелкнул зубами. Силистри подозрительно глянул в его сторону, потом опять обратился к Клеману:

– А эту?

Он вытащил снимок рыжей американки. Нет, конечно, не в виде вареного трупа. Просто увеличенное фото из ее паспорта, найденного на квартире у ее хозяина.

– Нет, – ответил Клеман, – нет, я ее не знаю… Силистри протянул фотокарточку Жереми:

– Пустите по кругу.

Рыжая малышка прошлась по рукам. Бесполезно. Она участвовала в постановках совсем другого рода.

– А этот снимок, он вам о чем-нибудь говорит? Легкий румянец, появившийся на щеках Клемана, тут же пропал. Силистри уже жалел, что все это затеял. Ничего он здесь не прояснит для своего следствия, это понятно.