В то воскресное утро они были здесь все втроем, в подвале, чтобы не дать ее зарезать.

Жервеза спиной к стене, справа от двери, без оружия.

Силистри слева.

Титюс напротив.

Титюс и Силистри нервно перебирают четки.

На замке – пластиковый заряд.

Никаких мобильников, никаких раций. Ни самой короткой уловимой волны, полный штиль. Остается рассчитывать только на точно выверенное время. Надеяться, что отряды инспектора Карегга и дивизионного комиссара Кудрие сторожат выходы из норы. Надеяться, что полицейские сольются с фонарями и что «скорая» не похожа на «скорую». Перечисление деталей – это агония надежды. Никогда ничего не получится, если задумываться над тем, что требуется для того, чтобы все получилось. Они здесь, у этой двери, сейчас, именно в этот момент, когда надо неотложно перестать думать. Они не слышали, что происходило внутри этого помещения, снабженного плотной звукоизоляцией, скрадывающей вопли истязаемых. Оставалось лишь надеяться, что они не ошиблись в своих расчетах, что они не опоздают, что не придется собирать Мондин по кусочкам. Они перебирали четки, отмеряя молитвой время. Замок взорвался, как и предполагалось, на выдохе третьего «Отче наш»: «Но избави нас от лукавого».

– Аминь!

Взрыв, дым, дверь – в прах, Титюс и Силистри уже внутри, пушки наголо:

– Полиция! Затем – Жервеза.

Сцена классическая: все – кто в чем, кто на ком, с голым задом и затравленными глазами.

– Не двигаться!

– Руки за голову!

– Отойти от дверей!

– На пол!

– Одно движение – стреляем!

Титюс и Силистри разбирались в куче нагих торсов, раздавали шлепки, укладывали тела на пол, отчаянно разыскивая Мондин. Они не сразу нашли ее, отвлекшись на то, что показывал экран видика на противоположной стене: Мондин обдирают живьем, хирург уже держит в левой руке обрезок ее кожи. На мгновение им показалось, что пытка проводилась в другой комнате или что Мондин уже была мертва, и они присутствовали при воспроизведении.

– Ты, сволочь, камеру не отключать!

Титюс и Силистри обернулись как один, чтобы посмотреть на камеру, установленную в противоположном углу комнаты, в глубине, слева, снимавшую то, что там происходило и сразу отражалось на экране.

Силистри чуть не задохнулся.

– Эй ты! хирург…

«Хирург» продолжал свое занятие как ни в чем не бывало, обдирая плечо Мондин, нагишом привязанной к плахе, залитой кровью. Мондин была без сознания или уже мертва; Жервеза кинулась к ней и, оказавшись на линии прицела Силистри, загородила на долю секунды хирурга, у которого, верно, были глаза на затылке, так как он выбрал именно этот момент, чтобы повернуться, метнул свой скальпель в Жервезу и подскочил к выключателю.

Кромешная тьма, распахнутые двери, шлепанье босых ступней, все – врассыпную, Титюс и Силистри одновременно бросаются к Жервезе, пошатнувшейся от удара хирургического ножа.

– Свет, чтоб вам всем!

– Пусть разбегутся, не протолкнешься.

– Жервеза, как ты?

Зажегшийся свет залил опустевшую комнату, Мондин, лежавшую на окровавленной доске, и Жервезу с чем-то вроде ножа со стальной ручкой, всаженного ей прямо в грудь.

– Черт, черт, черт, как ты, Жервеза?

– Ничего.

– Дай, посмотрю.

Силистри снял с нее накидку, развязал тесемки бронежилета.

– Не ранена, точно?

– Не достало.

– А кольчужку все же попортило.

– Как Мондин?

– Жива.

В это время Титюс прижимал кожу Мондин ей к плечу, как прилаживают на место оторванный кусок простыни, совершенно ошеломленный тем, что ему приходится делать, глядя в сторону, но в твердой решимости держать этот квадратик кожи до тех пор, пока не явится врач. И чтоб он ей сразу его пришил! Бедная Мондин еще дышала. Внешних ран, кажется, больше не было, но сама она находилась в таком глубоком обмороке, что, наверное, витала сейчас где-то очень далеко от тех ужасов, которые только что пережила, и не особенно желая возвращаться из этого плавания, как думал Титюс. «Во всяком случае, я бы на ее месте…»

Тут он заметил еще одну.

Между доской и стеной. Ее бросили там, расчлененную и обескровленную, в самом деле, как разделанную говяжью тушу. Инспектор Титюс не ухнулся в обморок, не срыгнул свой завтрак, что было бы естественным; он бросился в коридор, в котором еще слышен был удалявшийся топот босых ног. Кровь стучала у него в висках, рука сжимала гладкую сталь револьвера, и он устремился в погоню, полный решимости уложить первого, кто ему попадется, потом второго и третьего, пока не истребит весь род человеческий.

По прибытии дивизионного комиссара Кудрие, санитаров, судмедэксперта с его пробирками, специалистов из лаборатории, собирателей следов всякого рода – дорогу науке! – инспекторы Адриан Титюс и Жозеф Силистри с позволения Жервезы отправились по домам.

Вернувшись к себе – а жили они в одном доме в Менильмонтане, Силистри как раз над Титюсом, – они набросились на своих жен, Элен и Таниту, как будто не ждали найти их целыми и невредимыми после бойни, свидетелями которой они оказались сегодня утром. У обоих – те же удушающие объятья, хорошо знакомые и Таните, и Элен, верный признак, что их мужьям довелось пережить что-то страшное, самое страшное, невообразимое. С тех пор как их сняли с крупного бандитизма, приставив в качестве ангелов-хранителей к Жервезе, каждый раз, возвращаясь домой откуда-то издалека, едва закрыв дверь, они погружались в своих жен, зарывались в них, исчезали в них, наполняя их собой, словно желая родиться заново.

– Да, именно так.

Элен и Танита часто обсуждали это вдвоем, обычно по субботам, ближе к часу дня, когда, после рейда на рынок за покупками, они заглядывали в свое любимое бистро «Анвьерж», перевести дух за стаканчиком портвейна.

– Да, именно так, он как будто возвращается из другого мира, падает с огромной высоты, и, если хочешь знать мое мнение, я не уверена, понимает ли он, куда ныряет и что он мнет в своих руках. Последний раз я даже не успела убрать свою работу, он втиснул меня прямо в кипы бумаг, как зверь, спешащий юркнуть в свою нору.

Преподаватель Элен принимала атаку в самый разгар проверки контрольных работ по философии, а Танита, портниха с Антильских островов, падала в ворох разноцветных лоскутов и обрезков.

– Мой будто удирает от оборотня, от злого колдуна, который гонится за ним. Он взлетает вверх по лестнице как ненормальный, словно спасаясь от зубов акулы. Я тебе клянусь, он несется через три ступеньки и прибегает язык на плечо.

– Что и говорить, трудно им приходится!

Это, конечно, их беспокоило, но жалоб не вызывало. Дать новое рождение мужу, вернувшемуся из очередной переделки, было им по силам. Они не принадлежали к разряду тех жен полицейских, которые делают драму из трагедии. Они знали, что у их мужей больше шансов умереть, чем у других, а у них, будущих вдов, – меньше шансов найти утешение, чем у прочих. Последние несколько месяцев какая-то святая сила вела Титюса и Силистри по подвалам преисподней и возвращала их домой, умирающих от любви и с шальным блеском в глазах: Титюс плел всякую ерунду, чтобы заговорить ужас, Силистри молчал, как могила, из которой, казалось, он только что вышел.

– К Жозефу дар речи возвращается уже после, – рассказывала Элен.

– Моего прорывает во время, совсем как было у нас вначале, когда он пытался пристроиться. А потом он начинает меня звать, и зовет, и зовет…

– Зовет?..

Титюс звал Таниту, звал не переставая: «Танита! Душечка! Сердце мое! Лапочка! Птенчик мой! Радость моя! Петелька моя! Шишечка кедровая! Полная моя чернильница! Фонарик мой! Бабочка моя капустница! Моя милая! Моя мягкая! Моя шкурка! Моя печенка! Мой хвостик! Мой скребочек! Мои яблочки! Райские кущи мои! Рыбонька! Плиточка шоколадная! Жизнь моя! Жизнь моя! Жизнь моя! Жизнь моя!»

Порой одна из них, Элен или Танита, мечтательно произносила:

– А кто такая эта Жервеза?