И все в таком роде. Мы, казалось, были там совершенно лишние и потому оставили их пощипывать друг друга за старые грешки. Последние слова Лизль нам передал уже потом Маттиас. Когда он в свою очередь собрался уходить, то обещал, что придет на следующий день.

Лизль возразила:

– Даже не думай, завтра я умру!

– В котором часу? – только и спросил Маттиас, который не привык перечить материнской воле.

– С восходом солнца, мой мальчик, и не вздумай испортить мне этот момент, я его слишком долго ждала.

Она растрогалась только, когда проговорила, почти со слезами в голосе:

– Если увидишь Барнабе, скажи ему…

Она задумалась, что же ему сказать.

– Кто же с ним теперь видится, с нашим Барнабе, мама…

Слишком поздно Маттиас понял, что это было слабым утешением. Он промямлил:

– Но он должен скоро быть в Париже, я думаю… я ему напишу… Я…

Она скончалась на следующий день, как и сказала, на рассвете.

Маленький магнитофон у изголовья принял ее последний вздох.

Маттиас поехал хоронить ее в Вену, в Австрию, к ней на родину.

– Она была племянницей Карла Крауса[6], – объяснил он.

И добавил, улыбаясь себе самому:

– Мономания – это семейное…

Мы не мешали ему упиваться этой скорбью, по-своему – сбивчиво… и сосредоточенно:

– Завещала похоронить себя в Австрии… бедная… она всю жизнь хотела быть везде и сразу… в Австрии… единственная страна без окон и дверей… всеевропейский склеп…

Потом он сказал:

– Завтра я уезжаю. Вы получите результаты ваших тестов по почте, моя маленькая Жюльетта.

(Вообще-то речь шла о тебе. Подумать только, размером с фасолину, а тебя уже достают всякими тестами. Сразу предупреждаю: нас экзаменуют всю жизнь. Надо все хорошенько измерить, от и до. И чтоб концы с концами сошлись! Ждем отчета судебно-медицинского эксперта, который сведет в одно целое все твои параметры.)

Итак, Маттиас уходит.

Остаемся вдвоем с Жюли. То есть втроем с Жюли, если ты понимаешь, о чем речь. Каникулы любви, полная свобода. Кстати, мама предпочитала любить именно так, без помех; но для нас с Жюли это было в новинку. Нечасто наше племя давало нам передышку, оставляя наедине.

Всю первую неделю мы провели в постели. Не удивляйся, это вовсе не рекорд. Твоя тетя Лауна с твоим дядей Лораном в свое время, когда для их любви не нужно было ничего другого, кроме любви, целый год не вылезали из-под одеяла. Целый год, ты только представь! Мы носили им наверх еду и толстенные книжки. По тому, с каким нетерпением они нас выпроваживали, можно было подумать, что они предпочли бы полностью отгородиться от внешнего мира, вырубив даже радио, и заниматься любовью под капельницей, не прерываясь на то, чтобы подкрепиться… Но если вспомнить о семье, которая их ждет, о толпе, которая их обожает, о мелких пакостниках, которые им завидуют, и, наконец, о звездах, которые и ночью не спускают с них глаз, то получается, что даже у самых одиноких мореплавателей всегда шлейф беспокойства и внимания за кормой.

Итак, целую неделю мы одни.

Целую неделю мы ныряли друг в друга, выныривали, чтобы глотнуть немного воздуха, снова погружались и так долго исследовали свои подводные миры, что порой так и засыпали, там, в глубине друг друга, оставляя сну поднимать нас на поверхность, следуя фарватером наших сновидений…

Не настаивай, не бери пример с Жереми, в этой главе ты найдешь одни иносказания. В нашем мире все начинается с простого образа, а продолжается метафорой, ты должен это усвоить. Смысл же ты должен достать сам, пользуясь своими серыми клеточками! И это очень даже хорошо, потому что, если бы «прекрасная книга жизни» (да, именно!) открывала сразу смысл, ты бы и читать ее не стал, захлопнул бы на первой странице, предоставив нам одним вязнуть в этой бескрайней метафорической загадочности.

Могу добавить лишь одно: изредка, когда любовь, отхлынув, оставляла нас с твоей мамой на берегу, мы использовали эти краткие минуты передышки, чтобы подобрать тебе имя в каталогах, предоставленных в распоряжение нашей памяти. Так как у нас нет телевизора, весь черный список телефуфла отпал сам собой. У тебя нет ни одного шанса называться Аполло только потому, что двум землянам подфартило прилуниться, ни тем более Сью-Хелен, можешь не беспокоиться. Что до реестра христианских мучеников, такие имена легко дать, еще проще носить, они не выходят из моды и не режут слух на школьной переменке… но это сильнее меня: когда я слышу имя какого-нибудь мученика, не могу удержаться, чтобы не начать переживать в малейших деталях все те несчастья, которые и вознесли его к заоблачным высотам нашего поклонения.

– Бландин, – предложила твоя мать, – Бландин, красивое имя для девочки, нет?

– Растерзана дикими зверями. Только вообрази, Жюли: огромный бык, весь в пене, со своими страшенными рогами, несется на нашу Бландин…

– Этьен… мне очень нравится это имя, с дифтонгом… так приятно звучит.

– Побит камнями по дороге в Иерусалим. Первый мученик. Открывает процессию. Ты представляешь себе, как это должно было выглядеть, побиение камнями? Как, например, раскраивают череп… Почему бы тогда не Себастьян, раз уж тебе все это так нравится? Я уже слышу свист пролетающих стрел и вижу, как художники раскладывают свои этюдники… Нет, Жюли, если уж тебя понесло в эту сторону, ищи лучше в верхних рядах, среди пророков и патриархов; эти сумели, хотя бы, правильно разместиться во времени, они предвещали катастрофы, но сами от них не страдали… по крайней мере, в меньшей степени.

– Исаак?

– Чтобы Всевышний затребовал его у меня обратно, предварительно разделанного под ягненка? Ни за что!

– Иов?

– Занято.

– Даниил… Тот, из Вавилона!

Здесь случилось что-то странное, чего я никак не могу тебе объяснить. Кажется, я побледнел; я почувствовал, как свинцовая тяжесть сковывает мои члены, как холодный ветер леденит мне душу; и беззвучно я прошептал:

– Нет!

– Нет? Почему нет? Он-то ведь укротил львов! И глазом не моргнув, я отвечаю:

– Никаких Даниилов в нашей семье, Жюли, никогда, обещай мне. Стоит появиться одному Даниилу, и все радости жизни свалятся нам на голову, я это чувствую, я это знаю. Полагаешь, мы еще не наелись всем этим?

Должно быть, мой голос встревожил ее, так как она приподнялась на локте и внимательно посмотрела на меня.

– О! Да ты никак взялся нам партию Терезы исполнять…

– Никаких Даниилов, – только и ответил я.

Она была слишком утомлена, чтобы настаивать. Откинувшись на спину, она проговорила, уже почти засыпая:

– Что тут спорить, все равно его Жереми как-нибудь назовет, никуда не денешься…

И то правда. У Жереми к этому дар. Только увидит ребенка – сразу дает ему имя. Малыш, Верден, Это-Ангел ему обязаны своими опознавательными знаками. А тем, у кого имя уже есть, он дает прозвище: Шестьсу Белый Снег, Сюзанна О’Голубые Глаза…