– Господин Малоссен?

Подумай, как ей будет трудно, если ты не вернешься! Придется опять ходить прямо, мне больно уже при одной мысли об этом… Тебе ведь все это известно.

– Господин Малоссен…

Я хочу видеть ее с тобой на руках… изо дня в день видеть, как она, наша мамочка, растит тебя… небольшой антракт в героической эпопее… несколько лет нормальной жизни. Чтобы она смотрела на тебя и забыла про весь остальной мир… Он-то ни на кого не смотрит, этот мир, крутится себе вокруг своей оси, все время по кругу, и никуда не идет… орбита… ему никто не нужен, этому миру…

– Господин Малоссен, вы говорите сами с собой?

«Давай обойдемся без пафоса…» Ты же слышал ее так же, как я, правда? «Давай обойдемся без пафоса». Тебя эта фраза не тронула за живое? Не окрылила? Да что же ты за ангел такой, черт возьми? А я? Какой я убийца?

– Господин Малоссен!

Очнись, Бенжамен, ты уже не бежишь, так останови и эту мысль, к тебе обращаются.

– Господин Малоссен?

Он стоит передо мной. Он положил руки мне на плечи. Он трясет меня. А я отвечаю ему, что выгуливаю свою собаку.

– Я выгуливаю собаку.

(Где же Джулиус?)

– Вы меня не узнаете?

(Где моя собака?)

– Привет, Бен, ты как?

А вот и Хадуш.

Это что, уже Хадуш? Уже терраса «Кутубии»? А Превосходный Джулиус по-прежнему в своем гамаке? И ты возвращаешься к звездам? Каждый на своем месте… Значит, все в порядке… Все хорошо.

– Все хорошо.

– Сенклер! Не припоминаете?

– Кто это?

– Сенклер, из Магазина. Присаживайтесь, господин Малоссен.

Хадуш и этот Сенклер, которого я не знаю, подставляют мне стул под пятую точку. Нажимают мне на плечи. Усаживают меня.

– Как дела, Бен?

Это уже Мосси и Симон:

– О, Бен! Как дела?

Очень черный Мосси, очень рыжий Симон. И все трое, Хадуш, Мосси и Симон, очень взволнованы.

– Что случилось?

– Хочешь чего-нибудь выпить?

– Нашего, крепкого, арабского?

Команда – по цепочке, до самых подвалов «Кутубии»:

– Крепкого, для Бенжамена!

– Спасибо.

– Вы говорили сами с собой, господин Малоссен.

Но что это за тип со мной говорит? Дайте-ка взглянуть… Так, смотрим на свет. Наводим фокус. Это было что-то молодое, что-то светловолосое, что-то аккуратное, таким и осталось, но уже делает вид, что охладело к себе, трехдневная щетина, волосы стянуты резинкой, потертые джинсы и дорогая обувь… изыски современной моды…

– Сенклер, господин Малоссен. Сенклер из Магазина… Вы все там же?

– Нет, уже не там.

Я был там, несколько лет назад, в его Магазине, но он так старался меня оттуда выставить, этот Сенклер, обходительный директор, что и сам благополучно стерся у меня из памяти.

– И я тоже, представьте, я тоже там больше не работаю! Знакомая история, молодость прошла… не хотите пропустить по стаканчику, я угощаю?

Он уже у меня в руке, стаканчик. И рука Хадуша, зажавшая стакан в моей руке, подносит его к моим губам.

– Пей.

Я пью.

Я выпил.

– Ну что, лучше? Что случилось, Бен?

– Жюли хотела видеть твою мать, Хадуш.

И я повторяю:

– Жюли зовет Ясмину. Прямо сейчас.

– Вы говорили сами с собой, господин Малоссен…

Хадуш, Mo и Симон вернулись к своим делам. Сенклер смотрит на меня, улыбается мне. Я смотрю на него, я ему не улыбаюсь. Небо разламывается у нас над головами. Вечер. Лето. Гроза. Париж. Север, даже северо-восток: Бельвиль. Как в послевоенном кино, где янки среди потопа, несмотря ни на что, карабкались на фонари, чтобы воспевать красоту мира на ухо киноманам.

– С кем вы разговаривали?

Крупные капли бьются об асфальт. Жестко стучат по опущенной железной шторе «Кутубии».

– Вы говорили с кем-то. Вы спрашивали у него, какой вы убийца.

Хотел бы я знать, кто дирижирует грозой. Как искусно справляется он с дождевыми струями… в стремительных пассажах переходя от громовых раскатов водопада к журчанию фонтанов…

– И часто вам случается беседовать с самим собой?

И пронзительность скрипок слышится в резкой затхлости асфальта…

– Это у вас после операции началось, не правда ли?

Бельвиль стоит по щиколотку в бегущих потоках. Сенклер, обмакнув усы в золото пива, выжидающе смотрит на меня.

После операции?

Кажется, пришло время заинтересоваться разговором.

– О какой операции вы говорите?

– О той, которая вернула вас к жизни, чудо, сотворенное руками профессора Бертольда, в прошлом году.

Понимающая улыбка.

– Неповторимый наш профессор Бертольд, другого такого не найти, вы, верно, согласитесь со мной. Наш лучший хирург, если не один из самых выдающихся в мире… и весьма вероятно, нобелевский лауреат – в ближайшем будущем.

Я не улыбаюсь. «Неповторимый… лучший… выдающийся…» Да, да, точно он, Сенклер. Ты переменил костюмчик, но я тебя в любой одежке распознаю, Сенклер. Дешевка. Превосходство степеней не в счет… Спишем их на окружающую атмосферу…

– О! Извините меня ради бога, я, конечно, должен все объяснить.

И он мне объясняет. Он объясняет, что ушел из Магазина несколько лет назад, спустя некоторое время после моего ухода («вашего ухода, который, кстати сказать, повлиял и на мое увольнение, господин Малоссен, однако существуют предписания…»), и учредил медицинский еженедельник «Болезнь».

– Слышали?.. Медицинский журнал, адресованный не докторам, как все остальные, а их пациентам… больным катастрофически не хватает информации, а они так пекутся о своих болячках… золотая жила, и название отличное – «Болезнь», вы не находите?

Неподходящий момент, чтобы интересоваться моим мнением, на что должна быть похожа «золотая жила».

– С этой точки зрения… (минутное колебание)… я и рассматриваю медицинскую информацию… вы не можете не согласиться, что ваш случай представляет значительный интерес.

Как, черт возьми, мой случай дошел до его ушей?

– Не так давно ко мне приходил ваш брат Жереми.

Все ясно…

– Представьте себе, он хотел зазвать меня в театр, убедить меня сыграть в одной пьесе его собственного сочинения.

«Пьеса его собственного сочинения»… так, так.

– Я попросил его изложить мне свои аргументы… мне показалось, что я распознал в этом некоторые моменты, общие для наших с вами биографий…

Единственные наши общие моменты, Сенклер, это взаимное безразличие и обоюдное забвение.

– Он объяснил, что это только первая часть намечающейся тетралогии, и я спросил, не расскажет ли он мне содержание трех других пьес… Бог мой, когда он затронул в своем рассказе клиническую смерть и тему трансплантации, когда он в общих чертах нарисовал портрет хирурга, к тому же презабавный, с «головой тупицы и пальцами феи» (это его слова), меня осенило! Я уже отчаялся найти пациента, оперируя которого, профессор Бертольд проявил все свое искусство, но благодаря вашему брату Жереми…

Я слушаю Сенклера… и говорю себе, что Жереми никогда не делает только одну глупость. Или, вернее, любую глупость Жереми по ее последствиям можно сравнить с атомным реактором. От одного расщепления к другому, цепная реакция. Ему мало того, что он всем дает имена, наш Жереми… он теперь освобождает энергию судьбы.

– Жереми вас ангажировал?

Это бы меня сильно удивило. Несмотря на небритые щеки и протертые джинсы, забияка с виду, этот Сенклер просто маменькин сыночек, холодный, как рыбье дерьмо. Его, пожалуй, и свет рампы бы не согрел.

– Нет, он счел, что я несколько… более сдержан, чем надо, полагаю…

(А я что говорил…)

– И потом, я не питаю большой страсти к театру.

(Тем лучше.)

– В данный момент, моя страсть – это вы, господин Малоссен.

Еще и уточнил: я, такой, каким воссоздал меня Бертолъд. В каком-то смысле – всего лишь ряд операций. Я и тот другой, внутренностями которого Бертольд меня начинил… тот другой во мне, который продлил мою жизнь… нашу общую жизнь… разделение нашего психического поля под моей трепанированной черепушкой.