Мы не торопились ловить такси.

– Вы, Маттиас, тоже не промах в некотором смысле.

Мы даже пропустили несколько, я имею в виду такси. Они, со своими желтыми лампочками на лбу, так и отправлялись ни с чем. Вот им! Будут знать, как пролетать мимо, когда их останавливают.

– Если серьезно, Бенжамен… вам всаживают пулю в голову… вас потрошат, как индюшку какую… вас пытаются убить, и не единожды… и вам от этого ни холодно, ни жарко, как я погляжу. Вы делаете Жюли ребенка… и вот пожалуйста, теперь места себе не находите, переживая за него!.. Странные у вас все-таки суждения.

– Суждения?

– Относительно небытия, конечно. Откуда может взяться идея, что оставаться в небытии лучше, чем жить?

На такое с ходу не ответишь: подобная мысль требовала десятка-другого шагов размышления.

– А сами-то вы, Маттиас, с вашей Вечностью?

– О! я не берусь судить о Вечности!

Еще несколько шагов, и он добавил:

– Именно поэтому я не тороплюсь отправлять туда неродившихся младенцев.

По ночам Жюли часто рассказывала мне о своем детстве, тех годах, которые прошли под знаком Френкелей, так сказать.

– Это было во время моей учебы в коллеже. Мой отец-губернатор сплавил меня в пансион в Гренобле. Семья Френкелей была той ниточкой, что связывала меня с домом. Они тоже жили в Веркоре, в Лоссанской долине.

Мне так нравилось открывать для себя детство Жюли, в ожидании, когда придет новое, твое. Такова жизнь: перематываешь пленку на бобину, кончилась эта – ставишь другую. И крутишь кино дальше.

– Значит, старый Иов обматывал километрами пленки весь земной шар, не вылезая из своей дыры?

– Нет, дом в Веркоре – это его тайная резиденция! Тайное убежище, скрытое от посторонних глаз, у него там даже телефона нет. Только факс, номер которого знает лишь он один. У него есть юридический адрес в Париже, просто квартира на самом деле. Потом он много путешествовал: Рим, Берлин, Вена (его жена Лизль – австрийка), Токио, Нью-Йорк… И тем не менее в моих воспоминаниях о детстве Иов, Лизль и Маттиас всегда присутствовали в Лоссансе, как будто они никогда и не покидали этот укромный уголок. Думаю, они старались быть там, когда мы с Барнабе приезжали на каникулы.

– Кстати, что это еще за история с частной фильмотекой? Ты и правда наследница старика Иова?

– Да, к тому же это одно из самых забавных воспоминаний тех лет.

И сейчас, спустя годы, она все еще потешалась над тем временем и тихонько посмеивалась, лежа рядом со мной в постели.

Ей было тогда лет тринадцать. Она училась в четвертом классе[5]. Однажды – как раз в каникулы на Пасху – она является к Френкелям, в Лоссансе, с сочинением на тему, заданную одним преподавателем, который, видно, возомнил себя ультрасовременным и все такое:

Представьте драму актера немого кино, вытесненного появлением кино звукового.

– Драматичным было бы как раз обратное! – воскликнул старый Иов. – Немое кино вытеснило бы сегодняшних актеров всех до единого! Они только и умеют, что языком молоть, а музыка восполняет все остальное! Эта их болтовня… их музыка… их звуковые эффекты… Все очень просто, Жюльетта (в этой семье все звали ее Жюльеттой), никто теперь не играет, сегодня все только разговаривают. Язык тела забыт… работают только губы, а слова вылетают сами собой, без какого бы то ни было ритма! Если хочешь знать мое мнение, моя маленькая Жюльетта, немое кино уже было пустым, а звук стал лишь оберткой для этой пустоты! Не смейся, попробуй-ка заткнуть глотки всем этим краснобаям, заткни себе уши, и ты увидишь, они исчезнут с экрана! Они исчезнут!

Старый Иов все утро распространялся на эту тему. Они с Жюли даже пошли в старый амбар, где хранилась теперь фильмотека, и просмотрели пару-тройку широкоэкранных американских шедевров на античные сюжеты в подтверждение вышесказанному. В конце концов Жюли сдала работу с заглавием, совершенно противоположным заданной теме:

Коррансон Жюли

Четвертый класс

24 марта

Сочинение на тему:

Опишите драму актера звукового кино,

вытесненного наступлением немого кино.

Сочинение получилось замечательное.

Это была история великого голливудского говоруна, ставшего настоящим мифом звукового кино, который оказался поставленным в жесткие рамки немого. Его коллеги во весь голос заявляют, что это упадничество, возврат к прошлому, но он, актер-шансонье, дерзает утверждать: нет, нет и нет, да здравствует немое кино – наконец-то истинное искусство будет очищено от наслоений галдежа, – и объявляет, что готов предаться молчанию. Его ловят на слове. Берут. Раскручивают. Миллионы золотых долларов. И вот он предстает перед объективом кинокамеры, как первый христианин под свирепым оком льва. (В этом, к слову, заключался сюжет самого фильма.) Начинают снимать, он принимает разные позы, отсняли, проявляют. (Пленка из запасов старого Иова.) Что за чертовщина. Чисто. Ни малейшего следа нашей звезды. Все остальное на месте: декорации, львы, другие актеры… а его нет. Проверяют камеру, взбалтывают эмульсию, засыпают двойную дозу успокоительного продюсеру – и все по новой. Проявляют… Не тут-то было: говоруна нет как нет. На десятый раз ничего не остается, как признать очевидное: звезда звукового кино не запечатлевается на пленке немого. Может быть, дело в хромосомах: сколько ни снимай – он все равно невидим, как вампир в зеркале. Дальше – хуже, контракт разрывается. Продюсер забирает свои денежки, затевает процесс против несчастного шансонье и оставляет его, что называется, без штанов, а сам отправляется на поиски потомков Чарли Чаплина и Бастера Китона. Потрепанный шансонье попадает под конец в цепкие лапки психоаналитика, подвизавшегося на звездной ниве, который укладывает его на диване у себя в приемной и облегчает его карманы от последних грошей, так и не добившись от него ни слова, потому что, лишив его изображения, немое кино лишило его и языка в придачу. Итог: самоубийство. Обращенный в ничто бывший миф утопился в ванне с проявителем, где, ясное дело, ничего не проявилось.

Тишина…

О наши прекрасные ночи без слов и без сна… О безмятежное бдение, сколько раз мы предавались ему, с тех пор как узнали друг друга… Сон разделяет влюбленных…

Наконец я сказал:

– Неплохо.

– Правда ведь? Для такой пигалицы, какой я тогда была, вполне…

– И что тебе поставили?

– Оставили на четыре часа после уроков, вот что. В конечном счете, не так уж далеко он ушел от своего времени, этот наш препод. Зато старый Иов остался доволен!

Старый Иов смеялся до слез над ее сочинением. А потом как зальется в три ручья, вот так, без предупреждения. Он крепко обнял Жюли, и слезы градом катились у него из глаз. Она знала, что он очень впечатлительный, как всякий настоящий ненавистник серийного производства, и все-таки была несколько удивлена.

– Что-то не так, Иов?

– Напротив, все отлично, я только что нашел себе наследницу.

– А что Барнабе?

Был ведь еще и Барнабе, сын Маттиаса и внук Иова. Он меня весьма интересовал, этот Барнабе.

– Вы же были в одном пансионе?

– Только спали в разных комнатах.

– И что это был за Барнабе такой? Просто-напросто друг детства, с которым они вместе росли, который был ей как брат, как какой-нибудь кузен, один из тех дальних родственников, о которых говорят, нечаянно обнаружив в семейном альбоме старый фотоснимок тридцатилетней давности: «Смотри, а это – Барнабе!» Если только не забывать, что Барнабе никогда не фотографировался.

– Как это?

– Очень просто: как только он смог выразить свою волю, если не словами, то хотя бы жестами, он категорически воспротивился, чтобы его снимали. Ненавидел фотографию, как какой-то дикарь.