На наших глазах, на глазах живущих сейчас поколений, колониализм уходит в прошлое, становится вчерашним днем человечества. Но разве может уйти с исторической арены бесследно то, что жило пять веков и к тому же достигло апогея совсем недавно, на рубеже прошлого и нынешнего столетий?

Одни страны были объектами колониальной политики, другие выступали ее носителями — и мало на земле народов, которым не пришлось испить эту горькую чашу. Разве не лежит отпечаток колониализма на облике целых государств, даже континентов, на судьбах и характерах их жителей? Должно быть, именно сейчас, когда политическому владычеству колониализма пришел конец, именно сейчас-то и можно попытаться охватить взглядом это явление в целом, во всех его внутренних связях, во всей широте его влияний и очевидных уже сейчас последствий.

А поэтому важно внимательнее приглядеться и к Сесилю Родсу, к его роли в истории. Он олицетворяет собой эпоху, когда капитализм находился на подъеме и державы делили между собой мир. Родс стал символом самой крупной империи в истории человечества, могущества этой империи, когда оно находилось в зените.

Максим Горький полвека назад отметил, что никто из всемирно известных писателей не показал капиталиста во всей «красоте и силе» его цинизма, что этот образ не тронут литературой даже в той области, где он наиболее «красочен», — в колониальной политике. Даже Редьярд Киплинг и Джек Лондон, так любившие изображать сильных людей, показали лишь «волевые натуры» среднего калибра, а не крупные исторические фигуры. При этом Горький назвал именно Родса. «Сесиль Родс, организатор разгрома буров, остался в тени, изображались только мелкие авантюристы…»[12] — писал он. По-настоящему яркого романа о Родсе нет до сих пор. Да и в длинном перечне его биографий и посвященных ему исследований не так уж много серьезных попыток понять и обрисовать этого человека. Более того, в лондонском «Журнале африканской истории» сравнительно недавно было сказано: «Сколько-то вразумительную биографию еще только предстоит написать».[13]

Почему? Все ли его биографы отдавали своим книгам достаточно труда и таланта, искренности и души? Каждый ли мог положа руку на сердце сказать как Пушкин о своей «Истории Пугачевщины»: «Не знаю, можно ли мне будет ее напечатать, по крайней мере я по совести исполнил долг историка: изыскивал истину с усердием и излагал ее без криводушия, не стараясь льстить ни силе, ни модному образу мыслей».

Но были и другие причины. Вполне объективные. Те, из-за которых толковое жизнеописание всегда было, по словам английского историка Карлейля, явлением ничуть не менее редким, чем толком прожитая жизнь.

В наши дни Андре Моруа поправил его: «На самом деле толковое жизнеописание встречается куда реже, чем толком прожитая жизнь». Самому Моруа, мастеру биографического жанра, тоже удавалось не все.

И среди жизнеописаний, вышедших из-под его пера, книга «Сесиль Родс» оказалась далеко не лучшей.

Как же трудно восстановить облик ушедшего из жизни человека! Любого. Как воссоздать образ даже самого близкого тебе, того, кто, казалось бы, куда понятнее всех других?

А к тому же есть люди, о которых писать особенно трудно. Среди них и те, кто в разные времена вершили судьбами народов, государств.

Судить об этих людях по их словам? Так слова им зачастую нужны были как раз, чтобы скрывать свои мысли. А по делам — так дела свои они окружали глубокой тайной. В их жизнь вплелись государственные секреты, тайны политических партий, гигантских хозяйственных механизмов. Получился сплав, разобраться в котором совсем не просто. И чем важнее эти секреты и тайны, чем теснее они связаны с мировыми катаклизмами, тем сложнее их раскрыть.

Все это относится и к Сесилю Родсу.

Но судить о колониализме сейчас, с его уходом, становится легче. Не случайно за последние годы зарубежные историки выпустили несколько интересных трудов о Родсе.

В надежде, что теперь многое стало яснее, работал и автор этой книги. Мне хотелось получше разобраться, понять, почему же все-таки Сесиль Родс стал олицетворением тех времен и событий, чье влияние и мы, нынешние поколения, еще так остро чувствуем в окружающей нас жизни.

Невольно вспомнишь здесь, в этом первом разговоре с читателем, как же все-таки трудно понять старину, особенно если это старина других стран, других обычаев, других нравов. Как легко тут ошибиться, даже если стараешься вчитаться во все доступные документы, повидать улицы, где жили когда-то те люди, вдохнуть запах тех мостовых. Снова и снова приходит на память:

Но ведь и Гёте, написав эти строки, — как настойчиво он все равно вглядывался в прошлое…

Роясь в стогах архивного сена, автор этой книги отыскивал былинки тех трав, что удержали запах былого. Пытался ощутить дыхание той жизни, мира тех людей, тех надежд и страхов, дознаться, какие же бытовали предрассудки, чему учили в школе, какой была самая читаемая литература. Так появились в книге и стихи тогдашних английских поэтов и песни африканских народов (некоторые перевел для этой книги Д. К. Симонов, остальные — в известных русских переводах).

…Я совсем было уж собрался просить прощения у читателя за столь длинное вступление, но вспомнил одного давно забытого южноафриканского журналиста. Свою книгу он начал так: «Мне говорили, что каждому повествованию надлежит предпослать введение, и я теперь страшно озабочен, как бы соблюсти все положенное. Но вообще-то вступление ведь представляет интерес, только если автору есть что в нем сказать. Вот тут я и оказался в затруднении. Все, что я мог сказать, уже сказано в самой книге. А я не настолько самовлюблен, чтобы предложить тут читателю трафаретный ассортимент: мне не за что просить прощения (я слышал, что многие авторы в этом и видят главный смысл вступления); нет ничего такого, что я хотел бы особо оговаривать; ничего, что я хотел бы добавить; да и отказываться мне тоже не от чего…» [14]

Но и этот автор, даже после таких слов, все-таки ведь написал предисловие, и не очень уж короткое.

Под таким заголовком петербургский журнал «Нива» 20 апреля 1902 года поведал своим российским читателям необычайную историю.

В 1870 году из далеких краев в Сидней приехал юноша. Знакомых здесь у него не было, и он долго не мог нигде устроиться. Как-то ночью бродил он но улицам, мечтал о куске хлеба и крыше над головой. А на рассвете оказался далеко от города, на берегу океана. И там встретил ловца акул. Взял у него удочку да и закинул ее на счастье. И сразу же вытащил шестиметровую акулу.

Вспороли ей брюхо, и оказались там… номер газеты «Таймс» и записная книжка — акула проглотила кого-то возле берегов Англии. «Таймс» был всего десятидневной давности — куда более свежий, чем газеты, прибывавшие с пароходами.

Из газеты юноша узнал, что в Европе началась франко-прусская война и потому резко подскочила цена на шерсть. Сразу сообразив, как дорого стоит эта весть в Австралии, он и явился с ней к самому богатому в Сиднее маклеру по торговле шерстью. Сперва его, оборванца, слуга даже не хотел впускать. Но юноша добился своего. Он предложил маклеру скупить весь настриг шерсти. И при этом сумел выторговать себе половину барыша.