Отец Рош вроде бы освоился. Прочитал без запинки Великое славословие и Песнь ступеней, затем перешел к Евангелию.

— Initium sancti Envangelii secundum Luke [21], — произнес он и начал, спотыкаясь, читать на латыни. — «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле...»

Викарий в церкви Святой Марии читал то же самое. Только, по настоянию Церкви Тысячелетия, в общенародном переводе, который начинался так: «Днесь посудили политиканы устроить перепись для всех налогоподатчиков...» И все равно это было то же Евангелие, которое сейчас старательно зачитывал отец Рош.

—«И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее: слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!» — Отец Рош поцеловал Библию. — Per evangelica dicta deleantur nostra delicta [22].

Дальше по порядку предполагалась проповедь. В большинстве деревенских приходов священники проповедовали только по большим праздникам, да и то вся проповедь сводилась к катехизису — перечислению семи смертных грехов и семи деяний милосердия. Полная проповедь скорее всего будет на торжественной литургии, рождественским утром.

Однако отец Рош вышел в центральный проход, который снова почти весь заполнился сельчанами, подпирающими колонны и друг друга в попытках встать поудобнее, и начал речь:

— Во дни, когда Христос сошел с небес на землю, Господь послал нам знаки, возвещающие его прибытие. И дни кончины века тоже будут отмечены знаками. Будут глады и моры, и нечистый возьмет власть над всея землей.

«Ох нет, — подумала Киврин, — только не надо про дьявола на вороном коне».

Она оглянулась на Имейн — та клокотала от ярости. Впрочем, старухе, по сути, все равно, что он скажет: она лишь выискивает, к чему придраться, чтобы наябедничать епископу.

Леди Ивольда смотрела сурово, остальные стояли со скучающе покорным видом, в который проповедь повергает всех прихожан во все века. На прошлое Рождество в церкви Святой Марии слушатели сидели с тем же выражением лица.

Темой для проповеди в том году послужила борьба с мусором, и декан Крайст-Чёрч начал ее так: «Христианство родилось в хлеву. Значит ли это, что ему суждено закончить свои дни в выгребной яме?»

Но все это было не важно. Стояла полночь, в церкви Святой Марии имелся каменный пол и настоящий алтарь, и, если закрыть глаза, исчезала ковровая дорожка, и зонтики, и лазерные свечи. Киврин убрала тогда пластиковую подставку и встала коленями прямо на камни, пытаясь вообразить, каково оно в Средневековье.

Мистер Дануорти предупреждал, что действительность не сравнится ни с какими предположениями. И оказался прав, конечно. Во всем, кроме службы. Киврин представляла ее именно так — каменный пол и «Господи, помилуй» вполголоса, запах ладана вперемешку со свечным жиром, и холод.

— Господь придет с огнем и мором, и все падут под ними, — вещал отец Рош, — но даже в последние дни Господь не оставит нас своим милосердием. Он пошлет нам утешение и радость и примет нас в чертог свой.

Примет в чертог. Киврин снова подумала о мистере Дануорти. «Не нужно вам туда. Все будет не так, как вам видится». И он не ошибся. Он никогда не ошибается.

Но даже ему, волновавшемуся о разбойниках, оспе и кострах, не пришло в голову, что Киврин элементарно потеряется. Что за какую-нибудь неделю до стыковки она так и не найдет место переброски. Она посмотрела на Гэвина; рыцарь, стоя по ту сторону от прохода, глядел на Эливис. Надо будет как-то отловить его после службы.

Отец Рош вернулся к алтарю, переходя к причастию. Агнес привалилась к Киврин, и та обняла ее покрепче. Бедняжка, совсем засыпает. Встала до зари, потом вся эта дикая беготня... Сколько, интересно, будет длиться причастие?

В церкви Святой Марии вся служба заняла час с четвертью, и то у доктора Аренс посреди оффертория запищал пейджер. «Роды, — прошептала она Киврин и Дануорти, пробираясь к выходу. — Надо же как кстати».

«Интересно, они тоже сейчас в церкви?» — подумала Киврин, но тут же опомнилась — там Рождество уже позади. Они его отмечали через три дня после ее перемещения в прошлое, пока она лежала больная. Там сейчас — какое? — второе января, рождественские каникулы почти на исходе, и все украшения уже сняли.

В церкви становилось душно, свечи забирали весь воздух. Позади шаркали и переминались с ноги на ногу, отец Рош исполнял обряды согласно канону, а Агнес наваливалась на Киврин все сильнее. Когда добрались до «Свят, свят, свят», она опустилась на колени с нескрываемым облегчением.

Киврин попыталась представить второе января в Оксфорде — в магазинах новогодние распродажи, карильон на Карфаксе нем как рыба. Доктор Аренс наверняка в лечебнице — разбирается с послепраздничными расстройствами желудка, а мистер Дануорти готовится к зимнему триместру. Хотя нет. Она снова увидела его за стеклянной перегородкой. «Ему не до того, он занят беспокойством обо мне».

Отец Рош, подняв чашу, преклонил колени и поцеловал алтарь. На мужской половине снова началось шарканье и перешептывание. Киврин повернула голову. Гэвин со скучающим видом откинулся на пятки. Сэр Блуэт спал.

И Агнес тоже. Она уже совсем легла на Киврин, ясно было, что на «Отче наш» ее не разбудить. Киврин и пытаться не стала. Когда все поднялись, она просто прижала малышку к себе покрепче и устроила поудобнее. У нее самой заныло колено — видимо, попало в ямку между двумя камнями. Киврин подсунула под него сложенный подол плаща.

Отец Рош положил в чашу кусок хлеба, сказал слова о крови и теле Христовых, и все снова опустились на колени под «Агнца Божьего».

— Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, miserere nobis, — читал нараспев отец Рош. — Агнец божий, взявший на себя грехи мира, помилуй нас.

Агнус деи. Агнец божий. Киврин с улыбкой посмотрела на Агнес. Та спала без просыпа, всем весом навалившись на Киврин и приоткрыв рот, но маленький кулачок, державший колокольчик, так и не разжался. «Агнец мой», — подумала Киврин.

Стоя на коленях на каменном полу церкви Святой Марии, она представляла себе и свечи, и холод, но никак не леди Имейн, только и дожидающуюся, когда отец Рош ошибется. Не Гэвина с Эливис, не Розамунду. И не отца Роша с разбойничьим лицом и в прохудившихся чулках.

Даже за сотню лет — за семь сотен лет и тридцать четыре года — она не смогла бы представить себе Агнес, с ее щенком, с ее капризами — и с зараженным коленом. «Я рада, что я здесь, — подумала Киврин. — Несмотря ни на что».

Отец Рош перекрестил собравшихся чашей и, выпив вино, возгласил: «Dominus vobiscum» [23]. Люди за спиной зашевелились. Основная часть службы подошла к концу, народ потянулся к выходу, чтобы не устраивать столпотворения. Очевидно, на выходе расступаться перед домочадцами владельца поместья уже не предполагалось. И подождать с разговорами хотя бы до порога тоже. Киврин едва расслышала слова завершения.

— Ite, missa est [24], — произнес отец Рош, едва перекрывая общий гомон. Леди Имейн, не дожидаясь даже, пока он опустит поднятую для благословения руку, промаршировала прочь с таким видом, будто направлялась прямиком в Бат, докладывать епископу.

— Нет, вы видели сальные свечи у алтаря? — спросила она у леди Ивольды. — А ведь я нарочно ему прислала восковые и наказала зажечь.

Леди Ивольда, покачав головой, бросила недобрый взгляд на отца Роша, и обе возмущенные старухи вышли, а за ними по пятам — Розамунда.

Девочка явно искала способ возвращаться отдельно от сэра Блуэта — и придумала неплохо. За спинами старух и Розамунды сомкнулась шумная хохочущая толпа. Пока сэр Блуэт, пыхтя и кряхтя, поднимется на ноги, они будут уже у ворот поместья.

Киврин сама едва могла встать. Нога затекла, а Агнес спала как убитая.