Дануорти пустился бегом, уверенный, что из-за угла сейчас выскочит остальная панковская кодла и отберет все его исторически выверенные деньги. А на «Эмбанкмент» его поставил в тупик билетный автомат.

Выручила женщина с двумя малышами — вбила станцию назначения и количество, потом показала, куда засовывать билет. Дануорти добрался до Паддингтона с запасом времени.

«Неужели в Средние века не было хороших людей?» — спрашивала Киврин. Конечно, были. Парни с выкидухами и картами метро в кармане существовали во все времена. А также матери с малышами, и миссис Гаддсон, и Латимеры. И Гилкристы.

Он перевернулся на другой бок.

— С ней все будет в порядке, — произнес Дануорти вслух, негромко, чтобы не разбудить Колина. — Она моя лучшая студентка, ей эти Средние века — семечки. — Он натянул одеяло до подбородка и закрыл глаза, представляя парня с зеленым ирокезом, склонившегося над картой. Однако вместо этого увидел бесконечную решетку, преградившую путь к турникетам, и темную станцию позади них.

19 декабря 1320 года (по старому стилю). Мне уже лучше. Могу сделать три-четыре осторожных вдоха-выдоха, не закашлявшись, а утром по-настоящему захотела есть, только не эту жирную кашу, которую притащила Мейзри. За стакан апельсинового сока душу продам.

И за ванну. Я грязная, как свинья. С тех пор как я здесь, мне только лоб вытирали, а последние два дня леди Имейн делает мне повязки на грудь из льняного полотна, пропитанного какой-то вонючей мазью. Эта мазь, да еще пот, в который меня по-прежнему то и дело бросает, да еще эта постель (которую не перестилали с XIII века) — пахну я отвратительно. И волосы шевелятся, даром что обстриженные. При этом я здесь самая чистая.

Доктор Аренс не зря хотела каутеризировать мне нос. Воняет ото всех, даже от девочек — а ведь сейчас разгар зимы, морозы. Не представляю, что здесь делается в августе. Блохи у всех поголовно. Леди Имейн посреди молитвы может почесаться, и у Агнес под чулком, который она стянула, чтобы показать мне ушибленное колено, вся нога была покусанная.

У Эливис, Имейн и Розамунды лица относительно чистые, однако руки они не моют и после горшка, а мытье посуды и замену набивки в матрасах еще не изобрели. По идее, все должны были давно умереть от антисанитарии, но нет, они пышут здоровьем, если не считать цинги и гнилых зубов. Даже колено у Агнес отлично заживает. Она каждый день приходит показывать мне корочку. А заодно серебряную пряжку, деревянного рыцаря и бедного затисканного Черныша.

Агнес — неисчерпаемый кладезь информации, которой она делится, не дожидаясь вопросов. Розамунде сейчас «тринадцатый идет», то есть уже исполнилось двенадцать, а комната, в которой меня положили, это ее девичья светелка. В голове не укладывается, что она уже девица на выданье, и ей положена собственная спальня. Но в XIV веке замуж нередко выдавали и тринадцати-четырнадцатилетних. Эливис наверняка пошла под венец в том же возрасте. Еще Агнес доложила, что у нее три старших брата — все остались с отцом в Бате.

Колокол на юго-западе — это Суиндон. Агнес узнает колокола по голосу. Самый дальний, который всегда начинает первым — это Осни, предшественник «Большого Тома». Двойной звон — это из Курси, где живет сэр Блуэт, а два самых ближних — это Уитени и Эсткот. А значит, я почти в Скендгейте. Тут растут ясени, размер деревни почти совпадает, и церковь в нужном месте. Правда, церковь на раскопках была без колокольни, но, возможно, мисс Монтойя просто еще до нее не добралась. К сожалению, названия своей деревни Агнес как раз не знает.

Зато она знает, куда подевался Гэвин. Оказывается, он снова уезжал разыскивать моих обидчиков. «А когда он их найдет, то зарубит мечом. Вот так!» — показала девочка на Черныше. Сомневаюсь, что всем ее россказням стоит верить. Она, среди прочего, поведала, что король Эдуард во Франции и что отец Рош видел дьявола, который весь в черном мчался на вороном скакуне.

Последнее, впрочем, не исключено. (Что отец Рош ей это рассказал, а не что он и впрямь видел дьявола.) Грань между материальным миром и духовным оставалась достаточно зыбкой до самого Возрождения, современники на каждом шагу видели то ангелов, то Страшный суд, то Богородицу.

Леди Имейн постоянно придирается к отцу Рошу за невежество, неграмотность и некомпетентность. Она не оставляет попыток уговорить Эливис послать Гэвина за монахом в Осни. Когда я спросила, нельзя ли, чтобы он пришел и помолился вместе со мной (надеясь, что уж в этой просьбе не усмотрят «дерзости»), она полчаса жаловалась, как он забыл половину псалма «Приидите, воспоем Господу!», задул свечи, вместо того, чтобы затушить фитили пальцами («воск не бережет»), и забивает головы слуг суеверным вздором (наверняка про дьявола на вороном коне).

В XIV веке деревенские священники были такими же крестьянами, учившими службы и обрывки латыни со слуха. Для меня тут все пахнут одинаково, но знать не считала смердов за людей, поэтому тонкую аристократическую душу Имейн явно коробит исповедаться перед «мужланом».

Наверняка он действительно неграмотный и суеверный. Хотя свое дело знает. Он держал меня за руку, когда я была при смерти. И уговаривал не бояться. И я не боялась.

(Пауза.)

Стремительно иду на поправку. Сегодня днем я просидела в постели целых полчаса, а вечером спустилась к ужину. Леди Эливис принесла мне коричневый киртл из грубого сукна и горчичного цвета сюрко, а еще что-то вроде платка, повязать остриженные волосы (судя по тому, что апостольник с чепцом мне не предложили, Эливис, должно быть, считает меня девицей вопреки всем наговорам Имейн и шипению про «любодеек»). Моя одежда оказалась то ли неправильной, то ли слишком нарядной для повседневной носки — неизвестно, Эливис ничего на этот счет не сказала. Они с Имейн помогали мне одеться. Я думала попросить помыться, прежде чем надевать новое, но побоялась вызвать лишние подозрения у Имейн.

Она и так пристально следила, как я завязываю тесемки на платьях и шнурую обувь, а потом не спускала с меня глаз за ужином. Я сидела между девочками, и мы ели с одной лепешки-тренчера. Мажордома отсадили на самый дальний конец, Мейзри вообще нигде не было видно. Если верить мистеру Латимеру, приходской священник тоже столовался у господ, но, судя по всему, манеры отца Роша и здесь оскорбляли эстетические чувства леди Имейн.

Мы ели мясо — оленину? — с хлебом. Во вкусе оленины чувствовались корица, соль и хранение без холодильника, а хлеб был черствый, как сухарь, но все лучше каши, и ошибок за столом я вроде не наделала.

Хотя в остальное время оплошности я, наверное, совершаю на каждом шагу, настораживая леди Имейн. Одежда, руки, построение фраз — все слегка (или совсем не слегка) не такое, и в итоге я кажусь странной, чужеродной — в общем, подозрительной.

У леди Эливис все мысли занимает тревога за мужа и процесс, ей не до моих промахов, а девочки еще малы. Зато леди Имейн подмечает все и наверняка ведет учет нестыковкам, как грехам отца Роша. Слава богу, я не назвалась Изабель де Боврье. Она бы лично отправилась в Йоркшир, рискуя завязнуть в снегу, лишь бы меня уличить.

После ужина пришел Гэвин. Мейзри, объявившаяся наконец с пылающим ухом и деревянной бадьей эля, подтащила скамьи к очагу, подсунула в огонь несколько толстых сосновых поленьев, и женщины уселись шить при свете этого костра.

Гэвин встал в сенях — видимо, только что с тяжелой дороги, и сперва его никто не заметил. Розамунда корпела над шитьем. Агнес катала туда-сюда тележку с деревянным рыцарем, а Эливис что-то втолковывала Имейн насчет коттера, которому, кажется, все хуже. От дыма у меня саднило в груди, поэтому я отвернулась, чтобы не закашляться, — и увидела, как рыцарь смотрит на Эливис.

В следующую секунду Агнес наехала своей тележкой на ногу Имейн, которая обозвала ее дьявольским отродьем, и Гэвин шагнул в зал. Я опустила глаза, про себя умоляя его заговорить со мной.